Знойная параллель
Шрифт:
В четверг проводили реутовцев. На вокзале уже не было ни киношников, ни газетчиков. Все сказано. Приехали, встретились, подвели итоги соцсоревнования. Теперь до следующей встречи. Из прессы почти никого, но зато текстильщиков много. Опять объятия и рукопожатия, напутственные слова и обещания.
Мать моя расстроилась, слезы платочком вытирает.
— Надо бы нам, Маратка, с тобой в отпуск к ним съездить, — предлагает она. — Одна я боюсь, а папашу твоего с места не сдвинешь. Кроме Средней Азии он теперь знать ничего не хочет...
— Мама, я — за. Я увезу
— Ты что болтаешь! Вот глупенький-то!
— Мамочка, шучу. Кажется, ты перестала понимать меня.
— Еще как понимаю. Жениться тебе надо, сынок!
В общем выдала. У кого что болит, тот о том и говорит. Уж как ей хочется поскорее сделаться бабушкой. Странное желание. Я беру маму под руку и веду к машине. И здесь она не оставляет меня в покое:
— Марат, а что это за девушка, которая прислала тебе письмо?
— Какое письмо?
— Ну, которое я тебе вчера на стол положила.
— Не видел никакого письма, мама!
— Ладно, ладно... Не хочешь сказать — не говори. Только не обманывай.
— Мамочка, клянусь тебе, никакого письма я не видел!
— Ну, приедем, посмотри — на столе лежит.
«Неужели от Тони? — вспыхивает мысль. — Вот если бы от нее!» — но тут же беру себя в руки: «Нет, к Тоне возврата не будет! Никогда и ни при каких обстоятельствах». Так думаю, но совершенно не уверен в себе. Если б она сейчас предстала передо мной, я бы не сдержался — заключил ее в объятия...
Вхожу в дом первым. Мама отстает. Открываю дверь в свою комнату. Действительно, на столе лежит письмо. Как я его вчера не заметил? Беру. Чей почерк — не пойму. Незнакомый почерк. Не Тонин. Вскрываю конверт, разворачиваю листок, читаю бегло:
«Здравствуй, Марат. Ты не ожидал, конечно, получить от меня письмо. Но я переписываюсь с Чары и его женой Олей. И они дали мне твой адрес. И еще сказали, что у тебя был недавно день рождения. Извини, я не знала. Так что, хоть и с опозданием, но поздравляю тебя.
Как ты живешь в Ашхабаде? Хорошо ли у вас? Я по-прежнему работаю в санчасти. Алешка подрос, ходит в садик. Год, другой и пойдет в школу. Очень похож на Костю. Осенью мы, наверное, поедем в гости к Чарышкиным родителям. И вообще, у меня появилось желание переехать к вам, туда. Может быть, даже в Ашхабад. Ты помнишь день, когда мы сидели в столовой? Ну еще писатель с тобой был. Кажется, Балашов. Помнишь? А со мной были медички и военврач. Сейчас одна из них работает в поликлинике и приглашает меня на работу к себе. Пока, говорит, поживешь на частной квартире, а потом получишь. У нас, говорит, всем постепенно дают новые квартиры, потому что Ашхабад сильно строится... Ну, что еще сказать? Иногда бываю на могиле у Кости. Посадила цветы... Те ребята, которых ты знал, все демобилизовались. Говорят, Мирошин этот, который за самолет зацепился, сейчас у вас на Каракумском канале работает. Офицеры тоже многие ушли в запас: техника ведь новая, не каждому под силу. Бабаев ушел в дивизию, а Михайлов, муж Маши, теперь командует полком. Ну вот и все. Счастливой тебе
Боже мой! Вот, оказывается, это кто! Нина! Костина жена...
У меня поплыло в глазах, затуманилось сознание. Я увидел вновь зелено-голубую Хурангизскую долину, снежные горы, Куткудук, русалочек, Тонечку с голубыми сияющими глазами, общежитие, питомник, ту новогоднюю ночь... Если б не Лал Малахитович! Ну откуда он взялся?!
— Маратка, ты чего замолчал? — окликает мама. — От кого же письмо? Может, скажешь?
— От Нины Трошкиной, мама. От жены моего погибшего друга.
Мама кивает и некоторое время молчит. Затем спрашивает:
— Может быть, ей надо помочь, Марат? Она, наверное, одинокая женщина. Она еще не вышла замуж?
— По-моему, нет...
— Ну давай пошлем ей посылку. У нее же сынишка есть?
— Есть... Алешка Трошкин, — говорю. — Ему уже шесть лет...
— Давай, Маратка, пошлем посылку. Надо только игрушек хороших купить.
— Надо, надо, мама. Я чувствую себя виноватым перед ними. Я давно должен был это сделать...
— Положись на меня, Маратка, — утешает мама. — Я сегодня же займусь посылкой. — А ты не откладывай, напиши письмо.
— Конечно, мама... Сейчас же напишу...
Вхожу в комнату, сажусь и беру авторучку...
4.
Через несколько дней опять гости. На этот раз — писатели Москвы. Трое их: два поэта и критик. Навес-тили редактора, посовещались, оставили новые стихи для газеты и ушли.
— Бездари, — ворчит Володин, читая переданные ему редактором стихи. — И, главное, почерк у всех один. Приезжают и сразу к нам. Считают своим долгом осчастливить молодежную газету. Нет, чтобы сесть да посмотреть стишата местных стихоплетов, помочь в чем-то!
Пока Володин свирепствует, вычитывая с машинки вирши гостей, нас — Рябинина, Балашова и меня, приглашают зайти в Союз писателей. Звонил литконсультант.
Союз писателей на углу улиц Гоголя и Мопра. Беленький особнячок во дворе прикрыт виноградной беседкой. От беседки аллейка на веранду. Здесь легкие столы и кресла. Утром и вечером тут принято пить чай и вести литературные беседы. Но сейчас полдень. На веранде знойно, никого нет. Там, внутри здания, всплески оживленного разговора. Стучимся к председателю. Заходим. Сидят, пьют чай Кербабаев, Кара Сейтлиев, Аборский, Карпов и московские литераторы.
— Пришли, бедолаги? Ну, проходите, — берет на себя миссию хозяина Карпов. — Вот, — говорит он одновременно всем, — это и есть наша могучая кучка. Своего рода «серапионовы братья».
— Братья-скорпионы? — уточняет один из москвичей и подает руку. — Гордеев.
Другие тоже называют свои фамилии. Затем нас приглашают к круглому старинному столу на львиных лапах. Мы переминаемся с ноги на ногу, играем в этаких застенчивых ребятишек. И тогда тихонько заговаривает Кербабаев:
— Садитесь... Это очень хороший стол. В самом начале века за ним сидел Василий Ян. «Чингиз-хан» и «Хан-Батый» от этого стола пошли.