Зодчий
Шрифт:
Недаром Наджмеддин Бухари твердил, что у него не один, а четверо сыновей, и кроме Низамеддина называл Заврака Нишапури, Зульфикара и Гавваса Мухаммада Хири. И вот теперь он лишился сразу двоих.
Вина Зульфикара, если можно только назвать виной его чувство к ней, была известна, а вот в чем же провинился Низамиддин?
Конечно же, Бадия вместе с отцом и матерью пойдет утром прямо к Байсункуру-мирзе, они расскажут ему обо всем обстоятельно, подробно. Он великодушен, он вызволит Низамеддина.
И зодчий верил, что недоразумение разрешится. Да не говоря уже о царевиче, одного слова устада Кавама достаточно, чтобы все стало по-прежнему. Бадия не сомневалась
Рассветало… Трудный на сей раз выдался рассвет.
Впервые в жизни пришлось зодчему так долго и так мучительно ждать наступления дня.
Всю ночь он молился и плакал, пошел было к новому, еще строящемуся медресе — своему детищу, обошел его вокруг, посмотрел на него при свете звезд, равнодушно скользнул взглядом по рожку нового месяца, висевшего над куполом.
Ему чудилось, будто все вокруг застыло в неподвижности, словно внезапно окаменело. Если бы сейчас в сердце его зажгли свечу, слабый ее огонек угас бы. А вернувшись домой, он прилег было, но сон не смежил его покрасневших от слез век. И еще не заалел край по-ноч-ному серого, давящего неба, когда он, не выпив даже глотка чая, вновь ушел из дома.
Его ученик Заврак Нишапури, несмотря на ранний час, был уже здесь и разводил раствор из ганча. Встревоженный несвоевременным приходом устада, Заврак поклонился, прижав руки к груди.
С того самого дня, как Зульфикара отправили в Бухару, Заврак, тоскуя о друге, охладел к работе, ходил печальный, словно потеряв что-то самое заветное, но старался скрывать свои чувства, ибо безгранично верил учителю. У него мелькнула было мысль уехать домой в Нишапур, но деликатность и благоразумие удержали его от опрометчивого шага.
Увидев искаженное горем лицо устада, Заврак откинул железную лопату и поспешил к нему. Не было для зодчего никого ближе его учеников среди работающих здесь, на строительстве медресе. Поэтому-то он и пришел сюда рассказать, что нынче ночью увели Низамеддина, пришел сюда прежде, чем к устаду Каваму и к царевичу.
Недобрая весть сразила Заврака. В последние дни он ночевал не в доме устада, а у одного из своих друзей. Сейчас он не мог вымолвить ни слова, с ним и прежде бывало такое — волнение перехватывало горло.
Наджмеддин велел Завраку сказать корфармо — смотрителю работ Ахмаду Чалаби, что он не сможет сегодня прийти сюда, а постарается попасть во дворец.
На кирпичи, только вчера доставленные из хумдана — печи для обжига, он даже не взглянул, хотя обычно всегда брал в руки кирпич, тщательно осматривал его, постукивал по боковине, проверяя на прочность, и советовал добавлять ганч в раствор понемногу, беречь его. Обычно зодчий не упускал случая втолковать своим ученикам, что, когда идет кладка свода, количество ганча необходимо увеличить за счет уменьшения доли глины. А сейчас он промолчал. Только велел передать Гаввасу Мухаммаду, что пришло время возить изразцовые плитки, и пусть гончары Абуталиб и Басиятиддин поскорее доставят лазуритную крошку, свинец, бентонитовую глину и ковыльный пух. Заврак Нишапури заверил учителя, что все его распоряжения будут выполнены незамедлительно. Не задерживаясь более на стройке, Наджмеддин побрел к дому устада Кавама.
Невысокому, широкому в плечах Наджмеддину Бухари было уже за шестьдесят, но он был на редкость подвижен и энергичен для своих лет. Из-за опущенных книзу кончиков усов, густой темно-русой окладистой бороды, закрывающей всю нижнюю часть лица, полных губ лицо его казалось совсем
А устад Кавам, напротив, был высок ростом, голова у него была большая, классически правильный нос, он носил бородку клинышком, что узило его и без того узкое лицо. Трудно было найти людей, столь непохожих внешне друг на друга, чем эти двое стариков зодчих. Густые, сросшиеся брови и широкие скулы Наджмеддина Бухари делали его похожим на монгола, но был он истинным бухарцем, происходил из тюркского племени юз и в молодости недолгое время жил в местечках. Сарасиена — Байбури, Суфиен и Такчиен. Судьба забросила его в Хорасан. Обучался Наджмеддин в одном из медресе Бухары, сразу обратил на себя внимание блестящими способностями к математике и геометрии, считался по праву наиприлежнейшим среди воспитанников медресе, а любовь к чтению и полемике сохранил и по сей день, хотя с тех пор минуло уже сорок лет. Порою, погруженный в глубокое раздумье, он подолгу сидел в своей комнате с тростниковым карандашом в руках. В такие минуты он машинально грыз кончик карандаша, а на низеньком столике росла кипа исписанных листов бумаги, испещренных цифрами. А рядом лежали измерительные приборы, лекала, треугольники, проекты, вычерченные черным грифелем.
Случалось, он подолгу занимался геометрическими исчислениями, глубоко задумывался, отрешенный от всего. Линейки, циркули и прочие приборы много лет верой и правдой служили ему, а вот карандаши не держались, их часто и помногу приходилось покупать на базаре.
Бывало, он по целым дням не выходил из своей комнаты, раздумывая над линиями, исправляя и переделывая чертежи. В такие дни ни дочь, ни сын не решались войти к нему, и лишь Зульфикар и Заврак под каким-нибудь предлогом отваживались нарушить его уединение, даже засиживались у него.
Ему подавали чай, но чай остывал, все мысли зодчего занимали расчеты, измерения, геометрические фигуры. Написанные его рукой цифры словно бы принимали человеческий облик, и он вел с ними беседу, передвигая их по листу бумаги, а иногда решительно перечеркивая. Так текли дни, дни, отданные творчеству.
Великое горе — заключение под стражу сына — смешало и отстранило все. Не он сам вычеркивал теперь ошибочные, неверные линии, а какая-то посторонняя сила вычеркивала его из жизни, будто ошибку.
Зодчий быстро шагал по обочине улицы. Никогда еще в городе никто не видел, чтобы он так спешил, люди дивились необычной этой торопливости, останавливались и глядели ему вслед. Но он ничего не замечал, он не смотрел по сторонам, он торопился к другу. Желая быстрее добраться до дома устада Кавама, он напрямик пересек базар, многолюдный, как всегда но утрам.
Гератский базар был сооружен по подобию самаркандского Большого базара. А громадный самаркандский базар не так-то легко обойти. Для того чтобы осмотреть его основательно, человеку понадобилось бы несколько дней.
Около лавок, выстроенных из жженого кирпича, были, установлены скамьи из белого мрамора для покупателей и людей, пришедших сюда по делам.
Чайханы и харчевни бесперебойно обслуживали народ, лавки, почти все двухэтажные, находились под одним общим сводом, будто под единым сводчатым потолком. Свет туда проникал из решетчатых отверстий в виде окон. Внутри базара было на редкость чисто и красиво, ибо и улицы и базарные площади мостили здесь обтесанным камнем, привезенным с гор, он-то и предохранял от грязи и пыли. Арыки, выложенные жженым кирпичом, пропускали любое количество воды через особые керамические трубы. Поэтому к обуви человека, приехавшего на базар, не пристанет ни пылинки.