Зодчий
Шрифт:
— Что же делать, что же теперь делать?
— Сначала мы должны точно узнать, в чем он виноват, — проговорил Андугани. — А потом пойдем вместе к царевичу просить милости. Сейчас во дворце царит дух жестокости. Государь еще не поднялся с постели. Как только он поправится, страсти, надеюсь, поутихнут. Нет такого дела, которое нельзя было бы поправить.
— Дай вам бог здоровья.
— По случаю покушения на государя по всей стране запрещено веселье, отменены пиры. Певцы безмолвствуют, ситары покоятся в чехлах, — задумчиво промолвил Андугани.
Зодчий попрощался с другом.
Тяжкий это был день. И на следующее утро он не поднялся с постели, знал, что сейчас бесполезно идти к Байсункуру-мирзе просить пощады и заступничества. Никуда он не пошел.
Уже к вечеру вернулся с работы Заврак Нишапури, сообщил, как идут дела на строительстве, и удалился в свою комнату. Зодчий почти не слышал слов Заврака.
И назавтра он не вышел из дома. И снова Заврак рассказывал ему о работе и, расспросив Масуму-бека о делах, жалел своего устада. В тот же день он написал своему другу Зульфикару. Первое письмо было отправлено с караваном, возвращавшимся из Герата в Бухару. Заврак писал о здоровье зодчего, о своих делах и кое-что о человеке, имя которого прямо не называлось. Ведь Зульфикар признался другу, что полюбил дочь своего устада. Он ничего не скрывал от него и был счастлив, что во всем признался другу.
Целую неделю зодчий не выходил из дома. Он лежал в постели, словно больной. О делах на строительстве медресе он узнавал от своего верного ученика Заврака. И однажды, разговаривая с Завраком, пожалел о том, что был несправедлив к Зульфикару Шаши и отослал его в Бухару.
Заврак всячески старался успокоить устада, твердил, что вот, мол, бог даст, скоро отпустят Низамеддина и все у них уладится. Старик только вздыхал в ответ. Как ему хотелось поверить в немыслимое это счастье, которому нет равного на свете, — увидеть сына!
И прежде Бадия редко разговаривала с учениками отца, старалась не попадаться им на глаза и лишь изредка при встрече с Завраком скромно здоровалась. За последние дни она осунулась, ходила печальная. Она расспрашивала Заврака о делах, порою входила с ним к отцу, но не смела открыто спросить о Зульфи-каре, хотя много и часто думала о нем, знала, что Заврак имеет от него вести. Теперь, когда Зульфикар был далеко от нее, он казался ей яркой, недоступной звездой.
И чем больше утекало времени, тем дороже становился он ей. Слишком много места он занимал в сердце ее, чтобы она могла решиться заговорить о нем с Завраком.
Заврак садился у постели устада, подолгу беседовал с ним, сообщал новости. Одной из них был отъезд устада Кавама в Балх. Там началась реставрация медресе Ходжи Мухаммада, Байсункур-мирза выделил на это значительные средства, и устад Кавам возглавил работы.
— Да, — раздраженно отозвался Наджмеддин, — в одной руке царевич держит розу, в другой — обнаженную саблю. Не понимаю. Да, да, ничего не понимаю. Что происходит? Уж не близок ли конец света? Все смешалось — руины с цветниками, сабля с мастерком штукатура, яд с медом, правда с несправедливостью. Конечно, мне не пристало произносить такие слова. За долгие годы я ничего худого от царского двора не видел, но за что разбили
Прошло две недели, и, не в силах выдержать неизвестности, зодчий пошел просить милости у царевича. Мирза выразил зодчему сочувствие и сожаление, но сказал, что сын его причастен к покушению на его величество, что связался он с «дурными людьми» и что вина его воистину велика.
На допросе он сознался, что входил в группу хуруфитов и что если бы Ахмаду Луру почему-либо не удалось привести в исполнение свой злодейский замысел, вместо него пошли бы на цареубийство Азу или Харун, уже готовые к этому. Ну, а если бы не удалось и им, то он, Низамеддин, должен был заменить их…
Сейчас ищут человека по имени Харун, но еще не наш ли.
Услыхав эти страшные вести, зодчий потерял сознание, а когда его наконец привели в чувство, царевич весьма красноречиво доказал ему, что отец не отвечает за тяжкое преступление сына, что только сын понесет заслуженную кару и это не коснется их семьи. А когда все утихнет и государь выздоровеет совсем, царевич сам будет предстательствовать перед отцом не числить зодчего в рядах врагов, вернуть ему уважение, дать возможность работать, как прежде. Словом, царевич заверил в этом зодчего.
Наджмеддин молча выслушал его слова, холодно попрощался и вышел.
Узнав об участи брата, Бадия пришла в отчаяние. Ах, как она жалела, что брат ее не скрылся, не исчез, как этот Харун.
Но ведь не все эти люди, думала она, которые, жертвуя жизнью, открыто выступили против власти тимуридов, обнаружены и заточены в крепость. Остались же, должны остаться на свободе сторонники хуруфитов. Так почему же они сидят сложа руки, почему ничего не делают, чтобы освободить своих попавших в беду товарищей? Где же их верность? Неужто всех их уже переловили? Неужто ни одного не осталось на свободе?
Крепость Ихтиёриддин охраняют не менее тридцати воинов. Известно, что те, кто приставлен к зинданам, ленивы, бродят взад-вперед, как сонные мухи. Бадия как-то слышала об этом. Только и дела у них, что покручивать усы да пожирать большую часть того, что приносят заключенным. Так неужели десяток отважных юношей не могут ворваться в крепость и перебить этих ничтожных скотов? Неужели в душу отважных джигитов закралась трусость? Или им так дороги их жизни? Когда с мавляны Насими заживо сдирали кожу, он и в смертных пытках оставался верен своим убеждениям. Он не отступился от них. Трусы-! Неужели Худододбек ничего не может сделать? Вот если бы Зульфикар был здесь, он-то наверняка взял бы в руки саблю.
В пятницу утром Бадия сложила в глиняную чашку приготовленную матерью еду, завернула чашку в скатерку и водрузила на голову. Плетеную корзинку с высушенными на солнце лепешками и слоеными пирогами, а также с сушеным урюком взял Заврак, и они вдвоем отправились к крепости Ихтиёриддин.
Поверх длинного платья Бадия надела безрукавку, а на голову повязала большой темный платок матери.
Из-под платка виднелись только глаза и тоненькие, словно кистью мастера нарисованные брови вразлет.