Золотая Ослица
Шрифт:
Ли вернулась к ночному пруду и села на белого лебедя, тихо дремавшего у пристани под павильоном. Лебедь вынул голову из-под крыла и осмотрелся в легком беспокойстве. Не разобравшись, он на всякий случай подплыл к своей подруге, поцеловал в крыло и уснул, свернувшись.
Ли усмехнулась и пересела на шею лебеди. Самка не шелохнулась. Вот, сказала Ли, и у лебедей всё так же...
Теперь - домой. Ли вернулась в свою квартиру и принялась ждать Гедата. Озирая мебель, требовательно подобранную всего лишь год назад, Ли удивленно отметила свое безразличие ко всем до единого предметам, цветам, гардинам, шелковому постельному белью, зеркалам...
Он пришел очень поздно, всё такой же хмурый и взволнованный. Страсть к женщине, бывшей жене Парадиса, затмила бедняге мир. Ли заглянула к нему в брюки: член злобно стоял и терзал своего хозяина. Ли послушала мысли хозяина: они не отличались оригинальностью. Гедат вошел в ванную голый и отразился в обоих зеркалах - одинаково. Ли окончательно перестала беспокоиться о нем. На всякий случай она слетала в недалекое будущее и обнаружила Гедата в постели с упомянутой женщиной, не отказавшей напору дикаря. Ли пробралась в расщелину между любовниками, полюбовалась энергичным ходом их гениталий, послушала ленивые мысли дамы и собственнические планы джентльмена - и весело улетела к Парадису.
Он сидел перед закрытым роялем, положив руки на маслянисто-черную крышку, с серым лицом, тяжело дыша. Он хотел живую Ли. Она не успела надоесть ему, не успела ничего, кроме первой нежности, первых слов, без горечи, без ошибок, - всё только-только начиналось. И вот - кончилось. Парадис почему-то был уверен, что больше не увидит Ли. Отъезд к мифической сестре, невесть чем невесть где заболевшей, всё больше открывал ему глаза на какую-то другую, настоящую правду, о которой нельзя было ни догадаться, ни спросить. Не у кого. Гедат, как уже окончательно понял Парадис, просто забыл о своей кузине. У него страсть. К этой. Парадис почему-то упорно называл бывшую жену - э т а. Без обиды, без трудных воспоминаний, - всё это уже не работало, но имя ее не применялось им даже мысленно.
Парадис помнил шелк ее кожи, как будто в магазине тканей однажды купил настоящий панбархат редкого темно-изумрудного оттенка и обтянул им подушку в спальне. И спал на драгоценной наволочке несколько лет. Такая была жена.
Парадис помнил ее хрустальный голос, как будто любимая виниловая пластинка детства с простой задушевной песенкой, записанная на редкой скорости 45 оборотов, требовала столь же редкой проигрывающей аппаратуры. Хочешь прослушать - возись, ищи аппарат. Такая была жена.
Парадис помнил ее ноги, талантливую игру ее внутренних мускулов, ее стоны, никогда не бывавшие вульгарными или культовыми, - словом, всю ее сексуальную атрибутику, сводившую с ума его современников, - он помнил это отчетливо, как будто на выставке достижений народного хозяйства ему разрешили, в виде редчайшего исключения, потрогать настоящий космический корабль. И даже показали, как он работает. То есть - запустили корабль в небо с шумом, с огнем, грохотом, не понарошку, а потом быстренько посадили на стартовую площадку и объяснили, что это всё только в виде исключительного к Парадису отношения. А потом Парадис будто бы отошел от космического стенда, погулял немного, обернулся -
Парадис понимал, что по отношению к таланту бывшей жены несправедливо словцо "эта", но ничего не мог поделать. Он пережил с нею всё, что можно пережить с сотней женщин. В ней одной умещались тысячи самых разных. Но к финалу он ощутил такой подвох, такую оскомину, что готов был сменить бархатную наволочку на голые доски нар. Не найдя в таковой перспективе привлекательности, он покинул выставку, но временами навещал стартовую площадку космодрома с легкой ностальгией по первому впечатлению. Оно не повторялось, и он успокаивался, успокаивался, успокоился - и встретил Ли.
И потерял ее - неизвестно почему. Где она? Парадис не ожидал, что всё еще способен страдать из-за женщины. Конечно, он понимал, что страдает из-за непознанной и утраченной возможности, а не от скорбного знания, но интуиция подсказывала ему, что скорбная ясность в данном случае не наступила бы. Талант Ли был другой. Гений похож на всех, а на него - никто; это изречение одно только и приходило ему на память, когда он общался с Ли. И сейчас он безумно хотел любой встречи с ней, даже разочаровывающей, даже разрывающей, любой, но только не этой жуткой пустоты, завалившей мир серыми хлопьями так густо, что нечем дышать.
Сидя на крышке рояля, невидимая Ли, невластная над материальной действительностью, слушала внутренний монолог своего нечаянно покинутого любовника и плакала без слез, поскольку у нее не было слез. Были сплошные всевидящие глаза - и все они плакали. Она рвалась к Парадису, но она не могла теперь сдвинуть с места даже пушинку.
Парадис всё же почувствовал ее: превосходный музыкант, он владел тонкими полями, умел жить в них и никогда не давал втянуть себя в беседы с дилетантами, пожизненно решающими основной вопрос философии. Он ощутил неожиданное облегчение, тоска и удушье отпустили его сердце, что-то мягко окутало его тело, поселилось в груди, успокоило.
Парадис поднял крышку рояля и положил руки на клавиши. Еще минуту назад он был уверен, что не сыграет сегодня ни единого звука, он был готов отменить завтрашний концерт и все гастроли. Еще через минуту он расслышал ми-бемоль-минорную прелюдию Баха из первого тома Хорошо темперированного клавира и обнаружил, что её играют его собственные руки. Повел плечами, выпрямился. Доиграл Баха, замер от удивления: вдохновение небывалой силы наполнило его сердце. Парадис не ощущал горя, в нем поселилось непонятное счастье вместе с изумительно ярким пониманием смысла всех мелодий, какие только помнил его мозг.
Он встал и подошел к балконной двери. Московские огни на черноте.
Парадис поднял руки и посмотрел на свои ладони. И вдруг словно ветер, странный круглый ветер нежно лег на раскрытые ладони. Парадис сжал кулаки, потом выпрямил пальцы, потом переплел пальцы, - ощущение круглого ветра в обращенных к ночному небу ладонях не исчезло. И круглый ветер словно что-то шептал ему, и успокаивал, и подталкивал к роялю, и душа Парадиса расширялась, выпрямлялась, он весь утонул в блаженстве сверхъестественного понимания чего-то высокого, сильного; это было необыкновенно, это было сильнее любого изо всех воодушевлений, пережитых им на сцене да и где угодно вообще.