Золотая паутина (др. изд.)

Барабашов Валерий Михайлович

— Ты коньяку-то и нам оставь, подполковник, — не выдержал Басалаев и отнял бутылку.

Закусили и выпили все плотно, от провизии в корзинке мало что осталось.

Насытившись, с раскрасневшимися щеками и багровой лысиной, Гонтарь, отвалившись в кресле, поигрывал пистолетом, разглагольствовал:

— Я, конечно, понимал, Русанов, что вы у меня на хвосте. Нетрудно было предположить, что нашим делом интересуется госбезопасность. Вы — народ любознательный, во все щели нос суете. Милиция себя ведет поскромнее. Или вообще молчит.

— Это вы на Воловода намекаете? — спросил Русанов.

Гонтарь сделал вид, что не знает никакого Воловода или не расслышал своего пленника.

Во всяком случае, на вопрос Виктора Ивановича не ответил, продолжал:

— Продала, значит, меня Долматова, продала. Ну ладно, ей это зачтется при случае. Мы вас, Русанов, возможно, на нее я поменяем. Она мне нужна. Я хочу в ее карие глазки глянуть, очень хочу! Спросить: что ж ты, милая, а? Законов не знаешь?

— Да, законы у вас волчьи, — сказал Русанов.

— Чья бы уж корова мычала, — Гонтарь недобро глянул на чекиста. — Читали мы про тридцать седьмой год, знаем.

— За тридцать седьмой год я не отвечаю, Гонтарь. Меня в то время и на свете не было.

— Для меня это не имеет значения, подполковник, Раз ты пришел служить в свою Чека, значит, ты еще до рождения был чекистом. Ты с молоком матери всосал ее идеологию. И воспитывался на классовой ненависти к таким, как мы, — честным бизнесменам.

— Ну, какой вы честный, покажет суд.

Гонтарь озлобился, тут же свернул кукиш, сунул его под нос Виктору Ивановичу.

— Bo! Видел, Русанов?! И суду вашему, советскому, и госбезопасности! Несколько часов — и мы расстанемся навсегда. Не так я, конечно, хотел уехать — по-тихому. Но ничего, прорвемся. Государству эти бабенки, что у нас за спиной, дороги, условия наши ради них Советское правительство выполнит. А мы ничего такого, кстати, и не требуем. Якшиянц вон и валюту затребовал, и наркотики. А нам ничего этого не нужно, мы люди обеспеченные. Нам нужно улететь… А вот интересно, Русанов: ты думаешь, что вы, коммунисты, так и будете управлять страной? Которую развалили, поставили на колени, опозорили? А?

— Пусть решает сам народ, как ему жить, — нейтрально ответил Виктор Иванович. Он понимал, что озлобленность Гонтаря, может перейти в действия — с ним могут расправиться в любую минуту, и он бы, разумеется, не дрогнул перед своими палачами, не стал просить у них пощады, но это было бы элементарным поражением — не для того он поднялся на борт самолета. Поэтому нужно по-прежнему притворяться, вести игру, дать понять этим решившимся на крайность людям, что готов выполнить их волю, подчиниться судьбе. Еще не все потеряно, самолет в воздушном пространстве Союза, к нему приковано внимание многих и многих служб, подняты на ноги коллеги в Сочи, о захвате самолета знают уже в Москве, на Лубянке, — ты не один, Русанов! Виктор Иванович и сам это хорошо понимал, что следом летит другой самолет, в котором — его коллеги, что они сделают все возможное, чтобы спасти его, а он в свою очередь должен спасти жизнь заложников, женщин с детьми, сохранить лайнер. И, разумеется, принять все меры к аресту вот этих, полупьяных теперь, людей с автоматами на груди, готовых в любую секунду нажать на спусковой крючок.

— Так ты говоришь, пусть народ выбирает, — снова заговорил Гонтарь, пропустив еще коньяка. — А народ уже выбрал, Русанов. Рынок выбрал, частную собственность.

— О частной собственности прежде всего такие, как вы, мечтают, Гонтарь. Деньги некуда девать.

— Ха-ха-ха! — весело и несколько удивленно засмеялся Михаил Борисович. — Нет, вы посмотрите на него, парни! Как говорится, с больной головы на здоровую. Коммунисты привели страну к нищете, а виноваты мы, честные бизнесмены?! Да ведь вы семьдесят три года безуспешно доказывали преимущества социалистического строя и манили

народ будущим коммунистическим раем, а на самом деле дурили весь мир, и прежде всего нас, народ! Ты думаешь, Русанов, я не верил в коммунистические идеалы? Верил! И пионером в школе был, и комсомольцем в институте. В партию, конечно, не пошел, поумнел. Правду увидел, раскрыли мне глаза на нее…

— Не все было так плохо, Гонтарь, и ты это знаешь не хуже меня. Страна наша развивалась…

— Михаил Борисыч, долго мы тут коммунистическую пропаганду будем слушать? — вызверился вдруг Басалаев. — Дай я этого энкэвэдэшника пристукну, да и все. Зачем он нам нужен? Мы и сами…

— Бо-о-оря?! — укоризненно протянул Гонтарь. — Такие грубые речи, фу-у… С подполковниками госбезопасности нужно обращаться вежливо, они этого заслуживают. Да и вперед стоит посмотреть. Рано пли поздно мы придем к власти в России, и нам будет нужен свой департамент общественной безопасности. И почему бы нам не иметь в его рядах опытного и бесстрашного полковника Русанова? А может, и генерала. Все течет, все изменяется. Сегодня он — коммунист, защищает интересы одной, правящей пока партии, а завтра в России будет принят закон о деполитизации армии и органов госбезопасности, чекисты побросают свои партийные билеты и будут служить нам, честным бизнесменам. Но мы, разумеется, посмотрим, кого брать, а кого…

— …убрать, — мрачно подхватил Басалаев, а Фриновский при этом тоненько и пьяно засмеялся.

— Виктор Иванович, почему бы вам, в самом деле, не подумать о своем будущем? — мягко наступал Гонтарь. — Партия коммунистов изжила себя, выполнила свою мировую функцию и приказала долго жить. Это признано всей мировой общественностью и наиболее трезвомыслящими руководителями КПСС. И вы лично прекрасно это понимаете. Только еще на что-то надеетесь. На какой-то призрак, на новую «железную руку». А ее не будет, Русанов!

— Может, вы предложите мне, Гонтарь, с вами за границу сбежать? — спросил Виктор Иванович.

— А почему бы нет?— тут же отозвался Гонтарь.— И не сбежать, а добровольно уехать. На время. Мы еще вернемся с вами, Русанов. И наши друзья, как выражался великий Пушкин, нас примут радостно у входа и… как там дальше? — и по мечу нам отдадут.

— Ну, Пушкина вы, допустим, весьма вольно излагаете, — засмеялся Русанов. — Близко к тексту, да, но…

— Да не будьте вы буквоедом, черт возьми! — повысил голос Гонтарь. — Вы же прекрасно понимаете, о чем именноя говорю! Не в точности текста смысл! Я знаю одно: Пушкин воевал своими стихами против темниц, за свободу русского человека. А вы, чекисты, этих темниц понастроили, целые ГУЛАГи возвели и свободы нас лишили. Поэтому мне и моим друзьям и пришлось взяться за «Калашникова», — Гонтарь похлопал рукой по прикладу автомата. — Ладно, Русанов, надоел ты мне. Иди, подумай. Олежек, закрой подполковника там же, в туалете. Мы сейчас военный совет проведем, лазутчики нам ни к чему.

Ничего не оставалось делать. Виктор Иванович подчинился. Шел молчком по салону самолета, смотрел на безмолвствующих женщин, тревожно и отчасти с надеждой глядящих на него, а он, насколько это было возможно, всем своим видом как бы отвечал им: «Женщины, милые, потерпите. Не все еще потеряно».

Туалет был кем-то занят, и Фриновский махнул рукой: ладно, сядь вон на то кресло. Виктор Иванович подчинился, устроился в кресле поудобнее. Теперь оставалось только ждать.

Двигатели самолета ровно и мощно гудели, за круглыми стеклами иллюминаторов по-прежнему неслась черная холодная ночь. Заплакал было на руках одной из женщин ребенок, но она, ласково его уговаривая, быстро уняла плач.