Золотая паутина (др. изд.)
Шрифт:
Гонтарь, Боб и Фриновский сидели у раскрытой двери пилотской кабины, о чем-то негромко переговаривались. Басалаев широко и звучно зевал, Фриновский вторил ему, потряхивал русой патлатой головой, борясь со сном. Гонтарь бодрствовал, курил, зорко поглядывал на своих помощников, на притихший, ярко освещенный салон, на «задремавшего» Русанова и внимательно прислушался к тому, о чем говорили между собой летчики. Ничего в этих разговорах Гонтаря не насторожило. Мужики решили, видно, честно сделать свое дело, выполнить рейс, а там пусть разбираются другие. Что ж, правильно. До Адлера осталось немного, там смена экипажа, максимум час полета до территории сопредельного государства, и вот она —
От этих мыслей Гонтаря отвлек Русанов. Он встал, снял пальто и шапку — в самолете было довольно тепло. Посмотрел на часы, снова удобно устроился в кресле. Был подполковник госбезопасности спокоен, деловит, ничем не проявлял своего беспокойства — будто летел в командировку со своими товарищами. Гонтарь усмехнулся про себя: этот чекист, вероятно, на что-то рассчитывает. Возможно, на снисхождение к себе или на какой-нибудь случай, который его выручит, а скорее всего — на «операцию», какую они, чекисты, конечно же задумали. Но ничего у них из этой «операции» не получится. Русанов для него — враг, он вынудил его, Гонтаря, бежать из Союза, отнял у него все, что было. И этот человек еще надеется на что-то. Жизнь его висит на волоске, а он, кажется, и не чувствует этого. Ведь стоит только намекнуть Бобу, и тот с большой охотой «наложит вечный шов» на бравого подполковника. Но ничего, это они еще успеют сделать.
Гонтарь зевнул, болезненно поморщился. Черт, как он перенервничал в Придонском аэропорту в последние эти часы, как болит голова! И ужасно хочется спать. Еще бы! Пятый час утра, все нормальные люди досматривают в это время сны… Интересно, что сейчас, сию минуту, делает Марина? Не иначе как к ней уже пришли, допрашивают «товарищи» Русанова, что-нибудь ищут у него в доме. Ищите, ищейки, ищите! Только и найдете что голые стены да кое-что из рухляди, которую они с Мариной не успели продать. Дачу жаль — не было уже времени найти покупателя…
Надо, пожалуй, еще коньяку принять, он притупляет боль в голове и несколько бодрит. Олегу, пожалуй, не надо больше, он что-то скуксился, а Боб — ничего, этот бодр.
— Олежек! — окликнул он Фриновского. — Побегай-ка по салону. Да пойди умойся.
Тот понял, кивнул. Вернулся из туалета с мокрой головой, посвежевший.
— Кофе бы сейчас! — громко, перекрывая гул самолета, сказал он. — И еще бы стюардеску. Ту, беленькую, что Михал Борисыч выпроводил в Придонске. Задок ее до сих пор перед глазами. М-м-м!…
— Будет тебе и беленькая, и черненькая, и
Прошли томительные четверть часа, наполненные гулом двигателей, потряхиванием самолета, молчанием Потом самолет развернулся, и прямо по курсу Гонтарь увидел две яркие строчки огней посадочной полосы. Лайнер быстро снижался, помчалась уже под кабиной серая, освещенная прожекторами бетонка, а в окне сбоку, на здании аэровокзала, отчетливо пылали красные буквы: «АДЛЕР».
В Адлере шел дождь. В распахнутую настежь дверь дохнуло сыростью и холодом, самолет в считанные минуты выстыл, и Русанов под неусыпным оком Басалаева оделся. Пробудились от холода дети, завозились, заплакали, затеребили родителей, и те как могли успокаивали их, просили потерпеть.
Их самолет поставили на дальнюю отстойную площадку. Это хорошо. Как бы ни разворачивались события, посторонних людей поблизости не должно быть да и другой техники тоже. Спасти бы и тех, что в салоне, выпустить их из салона, а уж с Гонтарем и его группой можно было бы поговорить и по-другому.
Из кабины, по рации, шли какие-то долгие переговоры с аэропортовским начальством. Виктор Иванович, сидящий по-прежнему в хвосте самолета, не мог, разумеется, слышать, о чем именно говорил Гонтарь, все так же угрожая «устроить в самолете мясорубку», если срочно не будет выдан экипаж, летающий за рубеж, и не пополнены баки с горючим. Но было ясно, что Гонтарю твердо предложили выпустить пассажиров в обмен на экипаж и горючее, в противном случае…
— А я тебе еще раз говорю! — кричал на весь самолет Гонтарь. — Или вы сейчас же начнете заливать керосин, или мы начнем тут Варфоломсеву ночь! Ты понял, диспетчер?
Русанов понимал, что «диспетчер» (это, скорее всего, кто-то из чекистов тянет время намеренно: или ждут из Москвы спецназ, или что-то не получается с экипажем.
Наконец было решено, что аэропорт зальет керосин, но при условии, что Гонтарь выпустит половину заложниц, прежде всего с детьми.
— Хрен с тобой! — Гонтарь в сердцах швырнул наушники. Сказал Фриновскому: — Олежек, отсчитай баб двадцать, пусть катятся со своими щепками!
Женщины, с бледпыми лицами, всхлипывая, торопливо покидали самолет. Прижимали к себе детей, почти бегом спускались по трапу — к спасительной бетонке, к поджидавшему их поодаль автобусу.
Потом начались «торги» за экипаж. «Диспетчер» снова выдвинул условие: отпустить всех оставшихся женщин и подполковника госбезопасности. Он, дескать, вам больше не нужен — самолет до Адлера вы получили, Гонтарь, получите теперь экипаж и до Анкары.
— Русанов полетит с нами! — снова повысил голос Гонтарь. — И не морочьте мне голову!
— У вас же будет заложником экипаж! Что еще надо? И самолет мы вам отдаем, — упорствовал «диспетчер». — Керосин полностью залили. Надо поступать по-джентльменски, Гонтарь! Порядочные люди от бизнеса так себя не ведут.
— Послушай ты, дипломат! — ярился у рации Гонтарь. — Ты экипаж приготовил или нет?
— Экипаж готов. Но послушайте, Гонтарь. Будьте человеком, в конце концов. Зачем вам женщины? Угон с пассажирами — не в вашу пользу, уверяю вас. Я бывал в Турции, куда вы намерены лететь, там свои, строгие принципы. Общественность Анкары вас не поймет и не поддержит. К женщинам там относятся с большим уважением, всякое насилие над ними строго карается не только по турецким законам, но еще и по Корану. Вы образованный человек и должны знать об этом.