Золотая пучина

Ляхницкий Владислав Михайлович

— Мерекаю малость. Иначе б не торговался. Так я же и цену справедливую дам, не то, што ваш адвокат за Богомдарованный пять сотен сулил.

— А сколько к примеру?

— Ну как это сколько? Да сколько он стоит, — поскреб грудь, шею, все тело зудилось.

— Ну сколько? — настаивал Аркадий Илларионович.

— Погодьте малость. — ещё раз раскинул в уме: «Аркадьевский много богаче Богомдарованного — а тот дает в месяц тысяч тридцать, а то и поболе. Так прижат же Ваницкий, ему податься некуда». Уставившись в столешницу, пробурчал —

Тысяч пять отвалю.

— Фью, дорогой мой, не будем зря терять время.

— А ежели семь?

— Да нет, дорогой Устин Силантьевич, Даже сейчас, при такой нужде в деньгах, а нужда большая, не скрою, я Аркадьевский ценю не меньше чем в двести тысяч.

— Тю-у. Двести. Да откуда я такую махину денег возьму?

— Это уж твоё дело. Я с Аркадьевским не напрашиваюсь. Ты о нем завел разговор.

— Пятнадцать.

Ваницкий, молча отвернувшись, начал писать.

— Восемнадцать.

— Устин Силантьевич, не мешайте писать. У меня дорого время.

— Двадцать.

— Я сказал свою цену.

Устин набавлял понемногу. «С Аркадьевского за месяц полета тысяч — делать нечего», — подумал он и хлопнул рукой по столу — Сорок тысяч.

«Якоря», «кошки» заказать немедленно согласно эскизу», — писал Ваницкий и повторил вслух:

— Немедленно.

— Што?

— Это я про себя. Не мешай мне, пожалуйста.

— Сорок пять.

— Двести, Устин Силантьевич. Ты выйди на улицу, пройдись по тропке, обдумай, прикинь. Да торопись. Я могу передумать.

Дойдя до ста сорока тысяч, Устин нахлобучил шапку и стал собираться домой. Медленно натягивал шубу. Долго топтался возле двери. Взявшись за скобку, остановился, и не оборачиваясь, проговорил прямо в двери.

— Сто сорок.

— Что ты? — оглянулся Ваницкий.

— Говорю — сто сорок. Не хотите, еду сейчас — и прямехонько в суд. Не взыщите уж. До свиданьица, значит.

— Эх, чёрт с тобой, — отбросил Ваницкий на стол карандаш. — Деньги нужны. Ладно, давай сто сорок. Шестьдесят две расписками, семьдесят восемь наличными.

— Откуда я их возьму, — засопел Устин, но скобку отпустил, медленно, вроде бы нехотя пошел к столу. — Золото же вам все сдавалось. Сейчас у меня от силы на десять тысяч.

— Значит, шестьдесят две расписками, пятнадцать наличными, остальные в долг. Но уж если в долг, то хочешь не хочешь, а сто пятьдесят.

И упёрся. Сколько ни спорил Устин, сколько ни хлопал шапкой об пол, пришлось согласиться на сто пятьдесят. Остальное пошло много легче.

— Значит так, все будет по уговору, — подытожил Устин, — как сделаем все документы, я отдаю расписки на шестьдесят две тысячи, плачу наличными пятнадцать, а остальное в долг, до весны.

— Хорошо. Смотри, я тебе верю, в долг отдаю, а ты как сделал? Нечестно, Устин Силантьевич.

— Дело есть дело, Аркадий Илларионович, сами ведь знаете. У вас, я слышал, для Аркадьевского всякие машины были заказаны.

— Были. Аркадьевский не твоему чета. Грунт водянистый,

и туда без машин не суйся. А ты что, купить их хочешь?

— Ежели в цене сойдемся.

— Раз прииск продал, то и машины не нужны. Тут торговаться не будем: если хочешь, бери по той цене, по какой их продали мне на заводе, ну и само собой, оплати провоз от завода до города. По рукам?

— По рукам. Но машины — тоже в долг.

— Эх ты какой, в долг да в долг, а сам ждать не хочешь. Ну чёрт с тобой, бери в долг.

Обратно Устин выехал в ночь. Гусевая примчала его на Аркадьевский прямо к господскому дому. Сбросив доху, он взбежал на крыльцо. Дверь рванул так, что косяки заскрипели. В тёмной прохожей — никого. Рванул дверь в комнату.

— Кто есть там? Кто ломится пьяный медведь? — с дивана поднялся тучный немец — управляющий господина Ваницкого. Распахнул на волосатой груди бухарский халат. Глазки на жирном лице, как щелки. — Кто есть ты?

— Хозяин! — и ткнул под нос управляющего купчую.

— Ошень, ошень приятно. Вот есть диван. Садись ви, пожалста.

— Я-то сяду, а ты пшел отсюда.

— Как есть пшел? Я есть управитель.

— Иуда ты! Ванидкого продал, шурфы беднее чем есть показывал, и меня продашь ни за грош. Штоб к обеду тут тобой и не пахло, а то голым выкину на мороз.

Вышел на крыльцо. Велел созвать всех рабочих Аркадьевского прииска и объявил:

— Я ваш хозяин! Управителя пришлю посля. Пока… Эй, старшинка! Становись со мной рядом. Вот покуда вам голова. Хватит землю без толку дырявить, неча шурфы проходить. Лес готовьте. Управлюсь малость, шахту заложу. А эта што? — показал Устин на вывеску, висевшую над крыльцом.

— Это есть надпись, — услужливо вставил в разговор трясущийся управитель. — Прииск Аркадьевский господина Ваницкого.

— Снять! Старшинка, ты грамоте мастер? Пиши, хочь углем: прииск Устиновский, господина Устина Си-лантича Рогачёва.

Только на третий день добрался Устин до Богомдарованного. Осмотрел работы. Остался доволен.

Вернувшись в контору, приказал кучеру принести из кошевки медовуху, вино городское, харчи. Пригласил Симеона и Ивана Ивановича.

— Садись, Иван Иваныч, не побрезгуй хозяйским. — Сам разлил по кружкам медовую брагу. Выпил. Вытер усы. — Слыхал про мельницу-то? Наша теперь мельничонка. За. полтораста рублёв.

— Слышал. Считаю, что нечестно вы поступили, Устин Силантьевич.

Устин усмехнулся. Сознание силы, власти не давало ему вскипеть, как обычно.

— Ты, Иван Иваныч, жизни не понимаешь, — добродушно сказал он. — Было время, я на тебя, как на икону молился. Думал — поучит уму. Сколь ты мне сказок ночами сказывал — и не счесть. Блажь одна в твоих сказках. У тебя для всех одна правда. А их много. Для каждого человека правда своя. Да ты пей, пей. Медовуха— силу дает.

— Нет уж, хозяин, пить я с вами не буду. Посижу, послушаю с удовольствием, а пить буду своё.