Золотая пучина

Ляхницкий Владислав Михайлович

— Не идешь, с-сука! Сам пойду…

Вавила рывком бросил Серафимку на нары и прижал коленом. Мужики притащили веревки, связали его. Прибежавшая Аграфена помогла Павлинке подняться с пола. Усадила её на нары, обмывая лицо, уговаривала:

— Брось его, идола.

— Мы же венчаны перед богом.

— Изувечит он тебя и бросит.

— Изувечит, милая. Бросит. Сама так думаю. Виновата я перед ним, Аграфена, — торопливо шептала Павлинка, — не девкой, порченой, замуж-то вышла. Тверезый он ласковый, а как выпьет — не может

простить.

— Подь сюда, потаскуха, — хрипел связанный Серафим.

Вавила потянул за рукав Михея.

— Надо кончать с этим спиртом, с обмывками. Идём к Симеону.

— Идём.

Но Симеон рассмеялся, услышав требования Вавилы.

— Сам не пьешь и не пей, а другим не мешай. Михей, не видал Ксюху?

Получив отрицательный ответ, подумал: «Куда запропастилась девка? Аграфена сказывала — и ночью её не было…»

В субботний вечер Симеон приехал с прииска в Рогачёво. Осмотрел, как идёт строительство нового дома. Хороший получается дом. Просторный. В сравнении с этой хороминой крестовый дом Кузьмы Ивановича — лачуга.

Зайдя в избу, поздоровался с матерью и сразу спросил:

— Где тут Ксюха замешкалась? Я там с ног сбился, а она прохлаждается.

— Дам я ей прохлаждаться. Пришла, взяла хлебы и сразу обратно в Безымянку.

— Што ты? Третий день Ксюхи на прииске нет.

Матрёна растерянно засуетилась по избе. Переложила с места на место хлебы. Горшок со щами, приготовленный на обед, засунула в печку и, сев на лавку, заголосила:

— Ксюшенька, доченька, родимая, неужто сгубили тебя лиходеи, неужто я боле очей твоих не увижу…

Голосила. Слезы лились рекой, а про себя думала: «Теперь не оберешься стыда. Што про нас суседи-то подумают. Самого по судам таскают. Девка пропала…»

И снова взахлеб:

— Сиротинушки мы разнесчастные…

Часть третья

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Черной змеей вьется по снегу длинный ременный бич, и конец его, распущенный, как беличий хвост, взрывает на дороге снеговые фонтанчики. Вихрем мчатся кони, расстилая по ветру длинные чёрные гривы.

Устин недоволен. По проселкам можно тащиться как хочешь, а по улице Рогачёва надо лететь. Люди смотрят.

— Не простокишу везешь. Поддай, — привстав, Устин бодрит ямщика под бок кулаком. Откинувшись в кошеве, смотрит по сторонам. Рогачёвская улица — ряды подслеповатых черных домишек. Зима едва началась, а на крышах снеговые грибы. Голубой стрелой пролегла между ними дорога. Почти пятьдесят лет Устин ходил этой дорогой. Босиком и в залатанных броднях месил осеннюю грязь, в подшитых пимишках бродил по снегу, в метель кутался в старенький полушубок или шабур. И никто не обращал на него внимания. Идёт — пусть идёт. Мало ль таких в Рогачёве.

А сейчас приезд Устина — событие. Бабы, мужики, ребятишки, заслышав перезвон

ямщицких колокольцев, бросаются к окнам, выбегают на крыльцо.

— Смотри, смотри. Никак в лисьей шубе?

— Шапка-то, шапка-то… За такую со всей десятины пашеничку отдай.

— Звери, не кони!

— Поддай, говорю. Не то на чай не получишь, — напоминает Устин ямщику.

— Эй, залетные-е, взвейся!

Ямщик крутит короткую ручку бича. Хлыст поднимается вверх и вьется в крутых, замысловатых спиралях. — Э-эх! — привстает ямщик с облучка, чёрная ременная змея, с шипением, со свистом распрямляется и, описав широкий круг, обжигает потный круп передней гусевки.

Присела лошадь, рванулась. Летят из-под копыт снежные комья.

В тайге снега глубокие, и обыкновенная тройка — коренник и пристяжные — не пройдет. Здесь лошадей запрягают цугом: одна за другой на длинных постромках бегут гусевые. Таежная тройка — не клубок лошадей с разлетом голов пристяжных, а длинный, стремительный поезд.

Матрёна заслышала перезвон бубенцов. Припала к окну.

— Господи! Никак сам хозяин? Как же я встречу его? Как расскажу родимому, што сгинула наша Ксюшенька. Как Скажу про нее, как поведаю!

Не снижая скорости, тройка завернула к воротам. Белыми веерами брызнул из-под полозьев наезженный снег.

— Т-п-пру-у… Стойте, соколики!

Устин выбрался из кошевы и распахнул шубу. Огнем вспыхнули рыжие лисьи хребты. Не торопясь, постукивая ногами в белых чесанках выше колен, пошел к избе. За ним из кошевы вылезла девушка в продранном полушубке.

Матрёна всплеснула руками.

— Никак Ксюшка! Доченька ненаглядная. Солнышко ясное, — и выбежала на крыльцо, едва набросив на плечо шубейку. Устин Силантич, где ты Ксюху-то встретил?

— А ну перестань голосить. Веди Ксюху в избу да готовь вожжи. Уму буду учить. — Взглянул на запорошенный снегом сруб нового дома. Нахмурился. — Пошто на доме никто не работает? А ну-ка, пошли сюда Сёмшу.

Утопая по колено в снегу, побрёл к срубу. Внутри него снег, человеческого следа не видно. Подошел Симеон.

— Здравствуй, тятя.

— Здорово-те, — заложил большие пальцы в карманы синего пиджака, прищурился. — Прикажи, штоб амбары готовили. За мной обоз идёт, барахлишко разное тащит для нового дома, — сказал небрежно, будто всегда за ним приходили обозы. — На шахте-то как?

— Золотит хорошо.

— А шурф?

— Супротив прежнего вдвое прибавил.

— Ладно. Пошто на постройке рабочих не видно? Чего затоптался как бык на бойне?

— Дык у Кузьмы Иваныча на мельнице плотину прорвало. Богом просил уступить на время рабочих. Они, мол, плотинщики. Других таких на селе не найти. Я, мол, всегда вам навстречу: лошадей надо было — милости просим…

— М-мда… С лошадями, бес хитрый, начисто шкуру спустил. Не надо было плотинщиков ему давать. Пусть бы сам в воду лез.