Золотая страна. Нью-Йорк, 1903. Дневник американской девочки Зиппоры Фельдман
Шрифт:
Bon nuit (по-французски это значит «спокойной ночи». Меня Мэнди научил).
Я очень злюсь на маму и папу. Они не разрешают мне ходить в школу танцев вместе с Товой и Мириам. Папа с трудом убедил маму, что туда можно отпускать Тову и Мириам. А теперь мама с папой говорят, что я слишком маленькая. Това и Мириам ходят туда с Мэнди, учатся танцевать, и Мириам говорит, что это очень весело. Мириам пытается учить меня здесь, в квартире. Она разговаривает, будто настоящая учительница танцев. Она говорит: «Раз, два, три, дамы налево, господа направо». Мириам господин, а я дама, и она показывает
Ох, я чувствую такую радость и волнение, что буду писать на идише. Передать все это на английском — все равно что попытаться целый мир запихнуть в наперсток. Сегодня иду по Ладлоу-стрит и рядом с лавкой, где мы с Блю покупаем содовую, вижу объявление. Написано, что недавно основанное Русское симфоническое общество Нью-Йорка хочет «познакомить американскую публику с произведениями русских композиторов». Седьмого января 1904 года состоится концерт, для которого все еще набирают музыкантов. Я думаю о папе! Папа должен играть с ними. Со мной на улице Итци и Блю. Итци говорит: «Иди и запиши его». Я отвечаю: «Итци, ты что? Я же ребенок. Я не могу пойти и записать своего отца». Итци простирает ладони к небу, закатывает глаза и бормочет слова тети Фрумы: «Под лежачий камень вода не течет». Я смотрю на Блю. Она молчит. Ее лицо очень серьезно. Но я понимаю, о чем она думает: «Сделай это, не дай своему отцу дойти до такого отчаяния, которое заставит его уйти, как это случилось с моим отцом». И тут я вспоминаю другие слова тети Фрумы: «Слова — серебро, а молчание — золото». Мои друзья дали мне и то, и другое. Я богата!
Мы все идем в помещение Русского симфонического общества на Второй авеню и Десятой улице. Раньше я здесь никогда не бывала. Это район еврейских театров, выглядят они очень заманчиво. Заходим в здание, поднимаемся по шаткой лестнице, но сверху доносятся громкие голоса, и я слышу, как настраивают струнные инструменты. Мы втроем заходим в комнату, там много мужчин, некоторые болтают на идише, но в основном говорят по-русски. Я быстро принимаю решение. Я должна говорить по-русски, но я так давно на нем не говорила. И когда мужчина за столом спрашивает, чего я хочу, мой язык прилипает к нёбу. Наверно, только через минуту русские слова всплыли в голове и пробились к языку сквозь заросли английского и идиша, но наконец я говорю: «Я пришла записать своего отца. Он скрипач, выпускник Императорской консерватории Санкт-Петербурга, много лет он там же преподавал». Как будто эти слова оказались волшебными. Густые брови мужчины поползли вверх, разговоры в комнате прекратились.
— А как же зовут твоего отца? — спросил мужчина.
Я хотела сказать «Йокл», так его зовут на идише, но вовремя остановилась и назвала его русское имя:
— Яков Фельдман.
— Яков Фельдман! — воскликнули сразу несколько человек. — Он здесь?
Все очень обрадовались, а кто-то сказал:
— Уф, ну если у нас будет Фельдман, то нет проблем с Чайковским и Глинкой.
А потом мужчина за столом спросил:
— Где мы можем его найти?
— Орчад-стрит, дом четырнадцать, — ответила я, — верхний этаж.
И я так счастлива, что они не попросили меня привести его. Русское симфоническое общество придет за папой. Только так все получится.
Выходим из здания, и впервые в жизни я вижу, что Итци потрясен, находится под большим впечатлением от меня и того, как я говорю по-русски.
— Ты говоришь, как благородная русская, Зиппи. Как не еврейка, как благородная русская. Ты говоришь, как царица, Зиппи.
Только подумать! Я выдаю ему свое любимое еврейское проклятие:
— Чтоб тьма
Пусть у меня язык отсохнет, если я буду говорить, как царица, жена этого убийцы!
И вот, завтра люди из Русского симфонического общества придут в дом 14 по Орчад-стрит. Я никому об этом не скажу. Это будет сюрприз. Милый Боженька! Великий Боже! Все должно получиться. Наверно, я самая счастливая девочка в Нижнем Ист-Сайде!
P.S. Я уже говорила, что до сих пор не пришел ответ от Марии Кюри? Мэнди помог мне отправить письмо. Но думаю, пройдет много времени, прежде чем письмо дойдет до Парижа во Франции.
Они пришли! Они пришли! Они пришли! Люди из Русского симфонического общества преодолели все три лестничных пролета и поднялись прямо в нашу квартиру на Орчад-стрит. О да, и Всевышний был к нам благосклонен, потому что реб Симха отсутствовал дома и не вонял на все помещение. У папы рот открылся от изумления, когда мужчина, который вчера сидел за столом, вошел в квартиру.
— Модест! — закричал папа. — Модест Альтшулер!
— Яша! — отвечал мужчина. Они познакомились в Санкт-Петербурге. Обо всем договорились за считанные минуты, репетировать начнут в это воскресенье. Мистер Альтшулер спросил, придет ли папа репетировать в субботу, но мама очень мрачно на него посмотрела. Многие музыканты не соблюдают иудейских традиций и работают по субботам. Папа сказал, что придет послушать, но играть не будет. Мистер Альтшулер согласился.
Перед сном папа подошел ко мне, поцеловал и назвал своим любимым ласковым прозвищем, своим маленьким картофельным ангелом. Раньше он называл меня куколкой, но мне это не нравилось. Я сказала тогда, что лучше быть картошкой, чем глупой маленькой куклой.
— Картошка! — сказал папа. — Мы пойдем на компромисс: немного земли и немного небес. Ты мой маленький картофельный ангел. Мое счастье.
Папа очень счастлив. Я очень счастлива.
Мама только что зажгла свечу для церемонии «хавдала» (слово «хавдала» значит «отделение», а церемония «хавдала» происходит сразу после окончания шабата и отделяет его от обычных дней). Но что это был за шабат! Сразу после утренней службы в синагоге мы с папой пошли на Вторую авеню и Десятую улицу. Весь день мы слушали репетицию оркестра. Папа встретил своих старых друзей из Санкт-Петербурга. Я видела что, хотя папа и не играл, он впитывал каждую ноту. Я наблюдала за его пальцами и видела, как он перебирал ими по своему бедру, когда сидел и слушал. Как будто у него на бедре были струны.
Мне нравится эта часть Нижнего Ист-Сайда. Много кафе и театров. Я сказала папе, что очень хочу сходить когда-нибудь в театр. Мы остановились перед одним красочным плакатом, где было написано, что идет пьеса «Шуламит».
Первый вечер Хануки — безлунный. В первый вечер Хануки никогда не бывает луны, потому что этот праздник начинается на двадцать пятый день месяца кислев, когда по еврейскому лунному календарю луна исчезает. Но это праздник света, множества огней, и мы ставим наш семисвечник на подоконник в гостиной, чтобы его видели прохожие на улице. Мириам и Това уже в постели. Мириам постоянно спрашивает, когда я лягу спать. Но мне нравится сидеть у окна, на котором горит один-единственный огонек Хануки. На улице ужасно холодно, на стеклах ледяные узоры, похожие на деревья. Их освещает одинокая свеча. На нашем окне вырастает маленький лес из снежных деревьев. Если придвинуть лицо очень близко к стеклу, можно заблудиться в лесу. я представляю густые леса, среди которых осталась наша старая деревня Заричка. Может быть, мгновенное волшебство Хануки уменьшит меня до нескольких дюймов, я шагну в маленький лес и окажусь в Заричке. Это чудо, но ведь Ханука — время чудес.