Золотая стрела и стальная игла
Шрифт:
– Такие-сякие, немазаные-сухие, почто разбудили, в кои веки после работы выспаться довелось, уж таково я спал крепко…
Кицуне и не стерпела.
– Крепко ты спал, еще бы крепче уснул, когда бы не мы – вечным сном!
Открыл Волк очи ясные, увидел лисицу аж о девяти хвостах – за голову схватился.
– Крепкая, – говорит, – медовуха была у Кота Баюна. Забористая. Но пить надо меньше.
– Да ты не на меня, – кицуне говорит, – ты на избушку свою погляди.
Обернулся Волк – а там одни горелки мокрые. Тут он в ножки поклонился, за брань повинился, исполать сказал, выспрашивать
– Спас тебя Сабуро-сам, – кицуне говорит, – теперь у тебя гири – помочь ему невесту найти.
Волк только лапой махнул.
– Да какие это гири – и пуда не потянут! Работа у меня такая – добрых молодцев и всяких прочих царевичей к невестам возить. Вот сейчас лошадь его съем, и повезу.
– Товарища верного самурай на съедение не выдаст, – Сабуро говорит, а сам уж за меч хватается.
А кицуне знай усмехается и ресницами хлоп-хлоп.
– Да ты на ту лошадь посмотри сперва, – говорит, – а уж потом хвались, что съешь.
Глянул Серый Волк на троекратную лошадь – аж попятился.
– Это, – говорит, – не лошадь. Это, – говорит, – просто постмодернизм какой-то. Нет, такого я не ем.
– Так и не ешь, – Горыныч ворчит. – Можно подумать, тебя заставляет кто.
– Можно подумать, – волк обижается, – оно мне нравится. Если хочешь знать, у меня от седел да уздечек, грив да хвостов в боку колотье и в грудях изжога, на языке типун. Подковами и вовсе не отплюешься. А только ежели я коня во всей амуниции не съем, мне богатыря не довезти. Грузоподъемность не та.
– Да зачем тебе его нести? – дивится кицуне. – Своим ходом поедет. Не бойся, не отстанет – лошадь-то троекратная. Ты только дорогу укажи.
На том и порешили. Впереди Серый Волк след тропит, дорогу указывает, за ним Сабуро-царевич на Сивке-Бурке скачет, верная кицуне рядышком бежит, Змей Горыныч поверху летает и местность разведывает.
Скоро сказка сказывается, не скоро дело делывается. Долгонько они этак ехали. Наконец видят – полянка прекрасная. А на той полянке терем стоит без окон, без дверей.
– Вот тут тебе и невеста, – Серый Волк говорит. – Невидана-царевна прозывается.
– Чудно прозывается, – дивится Змей.
– Да где же чудно, коли верно. Несмеяна – это коя не смеется, а Невидана – это кою не видал никто.
– Прячется, что ли, хорошо?
– Так ведь сами видите – ни окон, ни дверей.
Стали тут сваты да жених окна и двери искать. Во все стены попусту колотились, Невидану кликали, а все напрасно. Стоит терем, как стоял.
– Может, нам зычности не хватает? – смекает Волк.
Обрадовался Змей.
– Ну, это мы мигом! – приосанился, плечи могучие расправил да как гаркнет. – Эй, царевна! Выходи на молодецкий бой!
Кицуне знай усмехается.
– Ты бы, – говорит, – Рю-сами, еще бы на смертный бой ее позвал. Глядишь, аккурат бы и вышла. Нет, тут и зычностью не возьмешь, и силой не одолеешь. Тут смекалка надобна. Почто нам себя трудить, Невидану из терема хитрого добывать? Сама выйдет.
– А ведь и верно! – Сабуро-царевич подхватывает. – Бают, в наших краях как-то
Волк и смекает.
– Песни играть? Это мы мигом!
Махнул Серый Волк хвостом – очутилась у него в лапах балалайка. Дернул он за струны, запел:
– Хорошо любить медведя
После полудня в лесу:
У него медовы уши
Да комарик на носу!
А кицуне знай усмехается и ресницами хлоп-хлоп.
– Хорошо, – говорит, – поешь, век бы слушала, да оказия не та. Не медведицу из берлоги выманиваем – царевну из терема. Тут умильное надо петь, жалостное.
Махнула кицуне хвостом, третьим слева – очутился у нее в лапах сямисэн заморский. Приладила она сямисэн яровчатый, тронула струны разрывчатые, запела жалобнешенько:
– Ой вы, душеньки-подруженьки,
И чегой же это деется?
Симпатичный самураюшка
Совершает харакирюшку!
Кицуне поет, Волк подпевает. Хорошо выводят, душевно так:
– Кимоно на ем шелковое,
Он такой еще молоденький!
Побежим скорее, бабоньки,
Отберем опасный ножичек!
И впрямь умильно. Змей Горыныч, и тот в три носа зашмыгал.
Тут в тереме окошко малое обозначилось. На окошке жаба сидит о трех головах, слезами уливается, тремя платками расшитыми утирается.
– А что, – спрашивает, – дальше-то с самураюшкой приключилось?
Серый Волк только лапами всплеснул, балалайку выронил.
– А ты, – говорит, – кто такова будешь, чтобы спрашивать?
– Царевна я, – жаба ему в ответ. – Невиданою кличут.
Тут даже кицуне не до смеха стало. Ресницами хлопать, и то позабыла.
– Да как же так?
– Верно говорю, – жаба квакает. – Вот ты царевну видишь?
– Нет, – честно отвечает кицуне.
– И я – нет, – Серый Волк говорит.
– Вот! А она есть! И не одна даже. Трое нас.
Тут и Змея Горыныча интерес взял.
– Сказывай, – молвит, – все как есть.
– А что тут сказывать? Три нас дочери у батюшки-царя было. Вот как мы в возраст вошли, приехал к батюшке колдун. Злющий, аж волосья дыбом, а сам из себя страшный, как глаз на затылке – раз посмотришь, всю жизнь икать станешь. Подавай, говорит, царь-государь дочерь твою за меня замуж. Мне любая годится. Которую укажешь, ту за себя и возьму. Батюшка с перепугу речи лишился: поди скажи такому, что ему не жениться, а в могилу хорониться впору, он тебя самого туда и уложит. Мы трое друг за дружку хватаемся, пищим – мол, не может ни одна за него замуж идти, такой у нас зарок, чтобы с сестрами вовек не расставаться. Колдун и говорит: «Ну, так и не расставайтесь!» И платочком этак справа налево махнул. Тут с нами эта беда и приключилась. С тем колдун и уехал. Во дворце крик, стон, плач. А тут еще умник какой-то удумал – мол, поцеловать надо царевен в уста сахарные, тут-то они и расколдуются.