Золотая тетрадь

Лессинг Дорис Мэй

— Неделя — это долгий срок.

По тому, как он это сказал, я поняла, что до тех пор, пока я не произнесла слова «неделя», он не знал, сколько дней прошло. Мне было любопытно узнать, а как он думал — сколько дней прошло, но я боялась его спросить об этом. Он стоял, хмурился, искоса на меня поглядывал, пощипывая пальцами свои губы так, словно они были музыкальным инструментом. После паузы он сказал, лицо его при этом исказилось хитроватой гримасой:

— Но тот фильм я смотрел только позавчера.

Я понимала, что Савл

делает: он хочет притвориться, что это была не неделя, а два дня, отчасти чтобы проверить, уверена ли я в том, что прошла неделя, а отчасти потому, что ему ненавистна сама мысль, что он какой-то женщине может отдать целую неделю себя. В комнате темнело, и ему приходилось вглядываться, чтобы рассмотреть выражение моего лица. Свет, исходивший с неба, сиял в его серых глазах, мерцал на светлых волосах. Он выглядел как животное, которое, почуяв опасность, пытается напугать противника. Я ответила:

— Тот фильм ты смотрел неделю назад.

Он сказал, холодно:

— Если ты так говоришь, я должен тебе верить.

Потом он ко мне подпрыгнул, схватил меня за плечи и начал трясти:

— Я ненавижу тебя за то, что ты нормальная, я ненавижу тебя за это. Ты — нормальное человеческое существо. Какое ты имеешь право быть такой? Я вдруг понял, что ты помнишь все, возможно, ты помнишь все, что я вообще когда-либо тебе говорил. Ты помнишь все, что с тобой когда-либо происходило, это невыносимо.

Его пальцы больно впились в мои плечи, лицо светилось ненавистью.

Я сказала:

— Да, я действительно все помню.

Но я сказала это без всякого триумфа. Я сознавала, как я выгляжу в его глазах, женщина, которая необъяснимо распоряжается событиями, потому что она в любой момент может оглянуться и увидеть улыбку, жест, движение; услышать произнесенные слова и объяснения, — женщина, живущая во времени. Мне была неприятна церемонность и помпезность этого маленького несгибаемого стража правды. Когда он заявил: «Это все равно, что сидеть в тюрьме, жить с кем-то, кто знает, что ты сказал на прошлой неделе, или же может сказать: три дня назад ты делал это и вот это», я увидела в нем заключенного, потому что мне и самой мучительно хотелось освободиться от моей все упорядочивающей, снабжающей все комментариями памяти. Я чувствовала, как размываются границы моей личности. Живот свело, спина заныла.

Савл сказал:

— Иди сюда. — И, продвигаясь в сторону кровати, показал мне на нее.

Я послушно пошла за ним. Отказаться я не могла. Он сказал, сквозь зубы:

— Пошли, пошли.

Или, скорее:

— Пшли, пшли.

Я поняла, что Савл вернулся на несколько лет назад, ему тогда, наверно, было примерно двадцать. Я сказала «нет», потому что мне не хотелось иметь дело с этим разъяренным молодым самцом. На его лице вспыхнула ухмылка саркастической жестокости, и он сказал:

— Ты говоришь «нет». И это правильно, малышка, говори «нет» чаще, мне это нравится.

Он

начал гладить мою шею, и я сказала «нет». Я почти плакала. При виде моих слез Савл заговорил иначе, в голосе звучала торжествующая нежность, он целовал мои слезы как истинный гурман и говорил:

— Да ладно, маленькая, ладно, прекрати.

Секс был холодным, акт ненависти, все делалось с ненавистью. Женское существо, которое неделю расширялось и росло, мурлыкало от удовольствия, забилось в уголок и содрогалось. А та Анна, которая способна наслаждаться агрессивным сексом с антагонистом, была безвольна, не сражалась. Все произошло быстро и безобразно, и он сказал:

— Чертовы англичанки, ничего в постели не умеют.

Но он мне даровал свободу навсегда, причинив мне боль таким вот способом, и я сказала:

— Это моя вина. Я знала, что не получится. Я ненавижу, когда ты жесток.

Он резко повернулся на живот и замер, он думал. Он пробормотал:

— Кто-то мне это уже говорил, недавно. Но кто? Когда?

— Какая-то из твоих женщин тебе сказала, что ты жесток, да?

— Кто? Я? Я не жестокий. Я никогда не был жестоким. Я жестокий?

В этот момент в нем говорил хороший человек. Я не знала, что ответить, боясь его спугнуть и возвратить того, другого. Он спросил:

— Анна, что мне делать?

Я сказала:

— А почему бы не обратиться к какому-нибудь знахарю?

При этих словах, словно повернули выключатель, Савл издал характерный громкий торжествующий смех:

— Ты хочешь упечь меня в психушку? Зачем мне платить аналитику, когда у меня есть ты? Это ты должна вносить платежи за то, что ты здоровый нормальный человек. Ты не первая, кто мне советует отправиться к промывателю мозгов. Ну, а мне нельзя ничего диктовать, никто не может это делать.

Он выпрыгнул из кровати и закричал:

— Я — это я, Савл Грин, я — такой как есть, такой как есть, такой как есть. Я…

Пошла громкая, рваная, подобная пулеметной очереди речь с бесконечным «я, я, я», но внезапно она прекратилась или, скорее, замерла перед тем, как продолжиться: Савл стоял с открытым ртом, молчал, он сказал: «Я, я имею в виду, что я…» — последние разрозненные выстрелы оружейной атаки, потом он обронил, нормальным голосом:

— Я ухожу отсюда, мне необходимо выйти.

Он быстро вышел и, от лихорадочного возбуждения прыгая через ступеньки, побежал к себе наверх. Я слышала, как он с треском выдвигает и задвигает ящики. Я подумала: «Может, он уходит отсюда навсегда?»

Но через несколько мгновений он спустился и постучался в мою дверь. Я рассмеялась от мысли, что этот стук, возможно — юмористическая попытка извиниться. Я сказала:

— Входите, мистер Грин. — И он вошел, сказал с любезной официальной неприязнью:

— Я подумал, что мне необходимо прогуляться. Я начинаю протухать, когда долго сижу в этой квартире взаперти.