Золотая тетрадь
Шрифт:
— Это интересный опыт, быть сумасшедшим.
— Именно так, опыт интересный.
— Почему ты так говоришь об этом?
— Через год мы оба оглянемся назад и скажем: так вот какими мы тогда были, какой потрясающий жизненный опыт мы получили.
— А что в этом плохого?
— У таких как мы, у нас у всех, мания величия. Ты говоришь: «Я такой, как я есть, потому что Соединенные Штаты в политическом смысле представляют собой то-то и то-то, я — Соединенные Штаты». А я говорю: «Я олицетворяю собой современную женщину».
— Возможно, мы оба
И мы заснули, как друзья. Но сон переменил обоих. Когда я проснулась, Савл лежал на боку и, напряженно улыбаясь, наблюдал за выражением моего лица. Он спросил:
— Что тебе снилось?
Я сказала:
— Ничего.
А потом я вспомнила. Мне приснился мой страшный сон, и злобный безответственный принцип в нем воплотился в Савла. На протяжении всего длинного кошмара он смеялся, насмехался надо мной. Он крепко держал меня за плечи так, что я не могла пошевелиться, и говорил: «Я собираюсь сделать тебе больно, мне это нравится».
Воспоминание оказалось таким тяжелым, что я тут же вылезла из кровати, прочь от него, и я пошла на кухню, делать кофе. Он зашел ко мне примерно через час, полностью одетый, лицо — кулак.
— Мне надо выйти, — сказал он.
Он немного задержался, притормозил, он ждал, когда же я что-нибудь ему скажу, потом он начал медленно спускаться, оглядываясь на меня словно в надежде, что я его остановлю. Я легла на спину на пол и стала слушать раннего Армстронга, и я завидовала тому легкому и радостному, жизнелюбивому и добродушно-насмешливому миру, откуда была родом эта музыка. Савл вернулся, четыре или пять часов спустя, его лицо было оживленным, светилось мстительным торжеством. Он поинтересовался:
— А почему ты ничего не говоришь?
Я ответила:
— Нечего сказать.
— Почему ты не наносишь мне ответного удара?
— Ты отдаешь себе отчет в том, насколько часто ты спрашиваешь у меня, почему я не наношу ответного удара? Если ты хочешь, чтобы тебя за что-то наказывали, найди себе кого-нибудь другого.
И сразу — необычайная в нем перемена, когда я что-то говорю, а он это обдумывает. Он сказал, заинтересованно:
— А что, мне нужно, чтобы меня наказывали? Хм-м-м-м, интересно.
Савл сидел на краю кровати, пощипывал подбородок, хмурился. Он заметил:
— Не думаю, что я себе очень нравлюсь в данный момент. И ты мне тоже не нравишься.
— И мне ты не нравишься, и я сама себе не нравлюсь. Но нам обоим все это вообще-то по-настоящему не нравится, так зачем же утруждаться нелюбовью к самим себе?
Выражение его лица снова переменилось. Он сказал, хитро:
— Полагаю, ты думаешь, будто знаешь, что я делал.
Я ничего не ответила, и он встал и принялся быстро расхаживать по комнате, бросая на меня быстрые яростные взгляды.
— Ты же никогда не узнаешь, правда, ты никак не можешь этого узнать.
То, что я ничего не говорила, проистекало не из решимости не допустить ссору или сохранить самообладание, оно было адекватным по холодности оружием в нашей с ним битве. После молчания, которое
— Я знаю, что ты делал, ты трахал Дороти.
Он быстро проговорил:
— Откуда ты это знаешь?
А потом так, словно он этого вовсе и не говорил:
— Не задавай мне никаких вопросов, и я не буду тебе лгать.
— А я и не задаю тебе вопросов, я читаю твой дневник.
Савл прервал свою размашистую прогулку по комнате, остановился и на меня уставился. На его лице, за выражением которого я наблюдала с холодным интересом, поочередно проступили страх, гнев и вороватое торжество. Он сказал:
— Я не трахал Дороти.
— Значит, это был кто-нибудь другой.
Он принялся кричать, размахивая в воздухе руками, рывками пропуская слова сквозь челюсти, как мясо сквозь мясорубку:
— Ты за мной шпионишь, ты самая ревнивая женщина из всех, кого я знал. Я не прикасался к другой женщине с тех пор, как я сюда пришел. А для такого темпераментного американского парня, как я, это что-нибудь да значит.
Я заметила, зло и ядовито:
— Я рада, что ты парень темпераментный.
Он заорал:
— Я — настоящий мужчина. Я — не дамская болонка, которую можно держать дома взаперти.
Он продолжал кричать, и я узнала то чувство, которое испытала накануне: еще одна ступенька, шаг вниз по лестнице, ведущей к моему безволию. «Я, я, я, я, я», — кричал он, но речь его была бессвязна, он поливал меня мутной взвесью хвастливых заявлений, а мне казалось, что меня поливают очередями из автомата, что в мое тело входят пули. Так продолжалось долго: «я, я, я, я, я», и я перестала слушать, а потом я поняла, что наступила тишина, что Савл замолчал и смотрит на меня с тревогой.
— Что с тобой такое? — спросил он.
Он подошел ко мне, он опустился на колени, повернул к себе мое лицо, сказал:
— Ради всего святого, ты должна понять, что секс неважен для меня, он просто для меня неважен.
Я уточнила:
— Ты хочешь сказать, что секс для тебя важен, тебе неважно, с кем ты им занимаешься.
Савл на руках отнес меня в постель, мягкий, заботливый и сострадающий. Он с отвращением к самому себе сказал:
— Когда я сбиваю с ног какую-нибудь женщину, я неизменно оказываюсь большим мастером по сбору ее по кусочкам.
— А зачем тебе нужно сбивать женщин с ног?
— Я не знаю. Пока ты не заставила меня это понять, я этого не знал.
— Хорошо бы тебе обратиться к какому-нибудь знахарю. Я устала повторять, что ты разрушишь нас обоих.
Я заплакала, я чувствовала себя как прошлой ночью во сне, когда он крепко держал меня за плечи, смеясь и делая мне больно. Он же между тем был в это время мягким, нежным, добрым. И я внезапно поняла, что все это, весь этот цикл, где нежность сменяется нападками и наоборот, нужен только ради этого мгновения, когда он успокаивает меня и утешает. Я резко встала, разъярившись из-за его опеки надо мной и из-за того, что эту опеку допускаю, и закурила.