Золото и сталь
Шрифт:
Рене говорил, экспрессивно мешая французские и немецкие слова, и неотрывно глядел Бюрену в глаза подведёнными дивными очами, и всё время трогал собеседника, словно проверяя, не растворяется ли тот в воздухе – кончиками пальцев проводил по обшлагам, с машинальной нежностью перебирал простенькие кружева его манжет… Рене мгновенно и незаметно перескочил в разговоре на «ты», сославшись на давний обычай придворных пешек. Задорная злость была лишь тоном, подачей себя, слова его были при том вполне дружелюбны. Даже чересчур…Он даже предложил, завидев у Бюрена в папке трактат о выездке, одолжить ему на денёк
Плювинель, «Наставления королю в искусстве верховой езды» – редчайшая французская книга, легенда наездников, чёрная жемчужина для знатоков конной выездки – к чему отдавать её так запросто приезжему болвану? Бюрен насторожился, с чего вдруг такая забота? Вдруг за дружеским вниманием последует обещанная Германом подлость, злая шутка, месть за давнее, восьмилетней древности, соперничество? Или Рене попросту забавлялся, скучая, играя, как кошка с птицей, с бессильной и глуповатой жертвой?
И когда Рене спросил, смеясь и запрокидывая голову, свысока и насмешливо на Бюрена глядя:
– А как здоровье вашей драгоценной супруги? – тот чуть не рухнул, оторопев, со своего подоконника.
Потом понял – Рене дружен с Остерманом, а тот – он же герр «Чёрный кабинет». И мерзко сделалось: значит, его письма к жене читали в кабинете, и этот, Рене, быть может, тоже читал…
«Что бы ты ни делал – я не стану с тобой играть». Как с Кайзерлингом – сколько тот ни навязывал свои игры, Бюрен попросту не отвечал – и оставался неуязвим. И сейчас этот смешливый Рене будто бы приглашал его за собою в какой-то огненный круг, но можно ведь было попросту и не ходить. «Non digno» – такой был девиз, кажется, у тамплиеров: «Не снисхожу». Не снисхожу – и остаюсь неуязвим.
Рене, соскучившись, отошёл от него, и теперь возле дверей шептался с карлицей, молоденькой и хорошенькой – присел перед нею на корточки и нежно терся носом о нос её, всё смеясь.
Бюрен вспомнил, что карлица эта – царицына, шпионка, любимица, и сам Рене, именно Рене, а не тот, второй на этих дверях – тоже царицын, тоже, как Остерман говорит, «вермфлаше». Был у царицы камергер Виллим Иванович, нумер один, Ле Гран, почти явный её фаворит, и был вот этот Рене, нумер два, его так и звали – «миньон», младший. Тоже любимец, что-то и он мог…
И Бюрену сделалось боязно: как ему, недотёпе и тюхе, отныне лавировать, если миньон Рене пожелает и дальше в него играть? Оттолкнуть нельзя, не по зубам ему станет подобный враг при большом дворе, но нельзя и поддаться – ведь съест, он же играет для того лишь, чтобы потом съесть…
Лёвенвольде были «uradel», рыцари столь древнего рода, древнее нынешних русских царей, католики, из той своры, что воевала некогда гроб Господень. А у рыцарей – у них ведь собственные свои кодексы, и мораль как у льва в пустыне – вот конкуренты, и вот добыча, и всё… Они считают людьми лишь подобных себе, лишь равных, таких же львов, все прочие для них – игрушки, чтоб потрепать, погонять когтистой лапой по паркету, прежде, чем полоснуть клыками и потом – даже не сожрать, бросить.
Бюрен в растерянности перебрасывал в руке серебряную цепочку закладки, дурацкой своей книги по конной выездке. Так перебрасывать цепочку его научили сокамерники в Восточно-Прусской тюрьме. И красивый Корф, приметив это его движение, потихоньку
Но Бюрен не видел. Он думал о Рене. «Если он и вправду одолжит Плювинеля, я просто возьму у него книгу, а в игры свои – пусть играет с собою сам».
– Я не знаю как следует тюремных порядков. В тюрьме я не был, конечно, единственным грамотеем, но второй наш грамотей сидел за содомию, и все шли ко мне. И я без конца, все семь месяцев, писал для других арестантов – письма, прошения, апелляции… Оттого моя жизнь в заключении и оказалась относительно сносной.
Взлетали качели – с нарядными весёлыми катальщиками, и лодки плыли по воде, все в лентах, некоторые даже под полосатыми пологами – от солнца, охрой игравшего в лазури. Бюрен и Маслов прогуливались по берегу Москвы-реки, и Бюрен, смущаясь, рассказывал о давнем своём опыте, кажется, всё-таки негодном для книги Анисима Семёныча.
– За что же вы туда угодили? – осторожно спросил Анисим Семёныч.
– Ввязался в поединок со стражником, да с дури и заколол его шпагой, – признался пунцовый Бюрен, – забавно, что в тюремном зазеркалье подобный подвиг – даже повод для гордости. Убить стражника среди лихих людей – это какая-то особенная доблесть.
– Слыхал о подобном, – прищурился Маслов, – выходит, вы имели авторитет?
– Куда там, – криво улыбнулся Бюрен, – я не стал для них равным, так, душегубец из чистеньких. Скажите, Анисим, удалось ли вам узнать о письме?
По береговому склону скатился почти кубарем торговец карамельными петухами, Бюрен воздержался, а Анисим Семёныч купил-таки пыльного желтого петуха.
Бюрен глядел на него, с этим его петухом – с ожиданием и досадой.
– Вчера Остерман весь день просидел с нами, не дал мне порыться в его закромах, – сознался Анисим Семёныч виновато. – Но завтра – непременно. Завтра наш механический человек у Его величества с докладом, и я постараюсь запустить лапу в его взлелеянную картотеку.
Бюрен невольно рассмеялся – над тем, как зовут Остермановы подчинённые своего руководителя. В кудрявом педанте-бароне и правда было нечто механическое, безжизненное.
Маслов откусил белыми зубами петушиную голову и с хрустом разгрыз.
– Вы ничего мне больше не скажете, Эрик, – пока не получите письма?
– Отчего же, просто, как мне кажется, я для вас бесполезен. Ничего толком не знаю – острожный писарь…
– Давайте так: я стану говорить вам цитаты из моих арабских книг, а вы мне, как бы в рифму – на те же темы ваши тюремные наблюдения. Если это для вас не очень скучно…
– Что ж, попробуем.
– У мусульман ростовщический процент – он зовётся «риба» – почитается грехом. И весьма тяжёлым – равным по тяжести прелюбодеянию с матерью. И сделка, в которой одна из сторон приобретает выгоду, не затратив усилий, также греховна.
– У арестантов такая сделка звалась бы барыжной, она не запрещается прямо внутренним арестантским законом, но и не одобряется. Греховно, но дозволено. То же с ростовщиками: они неизбежное зло, поди запрети, но арестантский закон их совсем не одобряет. И, пожалуй, так же, как Коран, считает греховодниками – конечно, не в той же степени.