Золото и сталь

Ермолович Елена

Минька округлил глаза и кивнул.

– И ещё… Принеси сюда какой-нибудь цветок, в горшке. Это красиво и создаст какой-никакой уют… – продолжил князь с мечтательной ноткой в голосе.

– Я папоротник выкопаю и в ведре поставлю, он красивый, разлапистый такой.

– Ты прав, он забавный и даже похож на пальму…

Сумасвод слышал с крыльца их разговор и давался диву. Перина и пальма поразили его воображение. «У деда амур, – смекнул смышлёный цербер, – свидание намечается. Неужто Марья Саввишна Дурыкина? Со старшим сыном крутила, потом с младшим, а нынче, значит, и с самым главным, с овина и сарая пламечко

и на хату перекинулось…»

1724. Point of no return

Бюрен стоял на ступенях Лефортовского дворца и следил за течением жизни – за тем, как прибывают и отъезжают экипажи. Кайзерлинг пообещал подобрать его, на карете кого-то из новых своих влиятельных приятелей, и добросить до квартиры. Бюрену не терпелось похвастать небывалой сегодняшней удачей, нежданным венцом собственной доселе полудохлой карьеры. Правда, патока триумфа пропитана была изрядным ядом – Рене представил-таки Бюрена царице Екатерине, и Бюрен имел несомненный успех, и теперь с благодетелем предстояло ему как-то расплачиваться. А чего пожелает от него Рене? У Бюрена не хватало скромной его фантазии…

– О, Яган! – Анисим Семёныч сбежал к нему с каретного разворота, нарядный, подвитой и напудренный – так густо, словно падал лицом в тарелку с мукой. – Поздравляю! Наслышан о твоем триумфе! Наш с тобою Герман будет рвать на себе волосы – он непрерывно скачет, от персоны к персоне, но до сих пор лишь мыкается в приёмных – а ты уже преуспел!

Бюрен глянул на приятеля как затравленный зверь. И сознался, неожиданно сам для себя:

– Страшно подумать, чем придётся мне платить за мой триумф…

– Кто же тебя представлял? – быстро спросил Анисим Семёныч.

– Они, – кивнул Бюрен на каретный разворот. На развороте высился внушительный и роскошный экипаж французского посланника, и сам посланник светлым фениксом снисходил на грешную землю – почти в протянутые руки камергера Виллима Ивановича де Монэ. Чуть поодаль, за самым камергерским плечом, летуче улыбался казанский губернатор Артемий Волынский, сиял зубами и кудрями. Когда Рене привёл Бюрена в покои Екатерины, де Монэ провожал их к хозяйке, а Волынский сидел уже в покоях, как видно, на правах старинного знакомого.

– Эти двое? – искренне огорчился Маслов. – Волынский и Монц? Плохи тогда твои дела. Я-то думал, тебя представлял тот юнкер, Миньон…

– Он привёл меня в покои, а эти двое там уже были, – пояснил Бюрен.

– Ну, с Миньоном всё проще, – выдохнул с облегчением Анисим Семёныч, – главное, что ты не должен ничего этой сладкой паре. Кстати, чего ты ждёшь? Герцогиня выслала за тобою карету?

– Наш Герман обещал меня подобрать, да, видно, обманул.

– Не беда, я прихвачу тебя с собой, если захочешь. Остерман выдал мне карету для служебных дел, но он не станет возражать, если я по дороге довезу и тебя.

– Скажи, Анисим, а отчего Волынский и Монэ – и вдруг хуже Лёвенвольда? – спросил Бюрен. Он знал о себе, что наивен, и неуклюж, и не годится для двора с такой своей простотой, но Анисим Семёныч был не тот человек, что станет над ним насмехаться.

Царица Екатерина в общении оказалась намного легче, чем Бюреновская собственная хозяйка-герцогиня, говорила без церемоний, а после поцелуя руки придержала красавца двумя пальцами за подбородок и лукаво заглянула в его глаза. Кажется, она прочла бесхитростную

истинную природу под его ложно-значительной демонической внешностью, и такое забавное несовпадение пришлось ей по вкусу. Де Монэ (или Монц, как назвал его Маслов) всё время был рядом и чутко следил, чтобы симпатия не переросла в нечто большее, охранял свою деляночку.

Забавно, что внешне знаменитый камергер выглядел в точности как Рене – такая же тонкая талия, златые кудри, длинные серьги и длинные стрелки, только глаза голубые, а у Рене они были тёмные. Они с Рене с удовольствием обыгрывали своё сходство, принимали одинаковые позы и делали синхронные жесты – казалось даже, что это один человек перед зеркальным своим отражением. Они были как танцовщики в балете, улыбался один – улыбался и второй, они одновременно и кланялись, и отставляли ножку, и отклонялись назад в тончайших, будто бы переломленных талиях, как две змеи… И странно, с какой ревностью, с какой мучительной судорогой на тонком, породистом лице следил за этим их представлением, почти танцем, стоявший за креслом государыни губернатор Волынский…

– Волынский и Монэ хуже Лёвенвольда, – подтвердил Анисим Семёныч. Подкатился немудрящий канцелярский возок. – Садись же!

Вдвоем они забрались в карету.

– Я не понимаю. Как же мне-то быть… – почти проскулил Бюрен.

– Не здесь же, при кучере, про такое рассказывать. Давай-ка, Яган, завтра утром – и махнём на рыбалку. Удочку я для тебя найду, – предложил весёлый Анисим Семёныч.

Не зная, наверное, «рыбалки» немецкой, он употребил в своей речи французское двусмысленное «peche», означавшее одновременно «ловить рыбу» и «грешить». И Бюрен выдохнул с облегчением, когда Маслов продолжил всё-таки про рыбу:

– Посидим, половим на реке щурят – и заодно разберёмся с твоей бедой. А то наш Герман насоветует тебе со всей злобы…

– Спасибо, Анисим. Знаешь же, что я такой дурак…

– Ты не дурак, ты новичок на этом поле, еще разберёшься, – утешил Маслов, – как русские говорят, «одна голова хорошо, а две – лучше». А вот, кстати, неплохая иллюстрация, – и он указал, смеясь, на выпуклый русский герб на фронтоне здания, на орла-растопырку с двумя головами.

Над рекой пластами лежал туман. Первые птички пробовали голос в переплетённых низких ветвях, и от воды отчетливо и резко пахло рыбой. Бюрен и Маслов сидели у самой воды, и разноцветные поплавки дремали, снесённые течением, среди острых сабелек осоки.

– Ты не должен думать, Яган, что они какие-то подонки, – рассказывал Анисим Семёныч. – Виллим Монц был на войне переговорщиком, и абсолютно бесстрашным, побывал в самом пекле. Сейчас, конечно, он оброс жирком и оставляет впечатление такого пустоцвета, но это офицер, герой, умница и хитрец. А Волынский, Артемий Петрович – он легенда среди дипломатов. Этот человек сам выбирает себе покровителей, и патроны, ты не поверишь, готовы встать к нему в очередь.

– Почему же?

– Десять лет назад, в Стамбуле, Артемий Петрович, тогда еще простой дипкурьер, добровольно сошел в зиндан Семибашенного замка – вслед за главой русской дипмиссии, графом Шафировым. Сам понимаешь, каждый патрон мечтает, чтобы кто-то последовал за ним, в последней верности, в зиндан, или в ссылку, или на эшафот. Так поступок и делает человеку имя…