Золото красных
Шрифт:
– Итак, ваш сын совершил преступление... выкрал важные документы, но мы не жаждем крови... вовсе нет... мы хотим, чтобы нам вернули украденное, если, конечно...
– Если что?..
– Ребров не выпускал руку матери.
– Будем говорить как мужчины... если, конечно, вам дорога мать.
Ястржембская помолодела, будто перенеслась на десятилетия назад, когда ненависть к этим людям выжигала все изнутри, но молодость помогала выстоять, не сгореть...
Ребров сжал руку матери:
– Подполковник у нас дока по завариванию чая... и... по дружелюбному шантажу.
–
– Помилуйте, - попытался отшутиться подполковник, - я вас вижу впервые...
– И я вас...
– Ястржембская закрыла глаза: господи! Как давно это было и как явственно проступило сквозь толщу времени. Глаза женщины раскрылись, сухие, в красных ободках от недосыпа и долгих месяцев застарелой хвори.
– И все же... Вы не изменились...
Грубинский оглядел этих двоих, ему стало не по себе... или так показалось Реброву? Если люди идут на сотрудничество, а тем более на службу органам, тонкие движения души отмирают, становятся не нужными или сохраняются для маскировки, для усыпления не слишком искушенных врагов: смотри какой я! понимающий, тонкий, сострадающий, вовсе не такой, каким ты ожидал меня увидеть.
– Потеряно непозволительно много времени, - отрубил Грубинский, - или вы возвращаете документы проводок партийной валюты или... в общем, я сказал все... думайте!
Убогий отрывной календарь на стене показывал 18 августа 1991 года. Ребров не предполагал раньше, что органы, полюбившие в последние десятилетия удобства и покой, трудятся и по воскресным дням.
– Что вы можете сделать больше, чем уже сделали когда-то? Ястржембская поправила выбившуюся прядь.
Подполковник молчал.
– Вы не посмеете!
– Едва слышно, и от того значительно, предостерег Ребров.
Подполковник молчал.
В дверях появилась хозяйка квартиры - встретились глазами с матерью Реброва и обе поняли, что оттуда! из далекого лагерного далека: только одну сломали, другую не смогли... Подполковник кивнул. Хозяйка исчезла, через минуту принесла чай... Грубинский оттаял при виде любимого пойла, потянулся к стакану с густо коричневым содержимым.
В дверь позвонили, подполковник поднялся, открыл, вошли сопровождающие, один из них обвел Ребровых отсутствующим взглядом и, никого не опасаясь, доложил:
– Завтра! Все готово!
Подполковник кивнул, как показалось Ястржембской с сожалением посмотрел на ее сына:
– Жаль, Ребров, даже не представляете, как жаль, что мы не смогли договориться... видит Бог, я хотел...
– подполковник не договорил, машинально вырвал лист календаря с 18 августа, пробежал текст на обороте, спрятал листок в карман, сказал сопровождающим, - на память!
– одним махом допил чай, кивнул на Реброва.
– Уведите!..
Ястржембская поднялась.
– А вы, мадам, останьтесь... поговорим, как отпрыски двух шляхтических родов...
Ребров попытался вырваться, броситься к матери. Упыри споро заломили руки сына за спину и выволокли. Из глубины коридора смотрели слезящиеся глаза на веки вечные перепуганного человеческого существа - хозяйки явочной квартиры в центре города.
Девятнадцатого августа
Никогда за Марь Палной не ухаживали такие раскованные, незлобливые мальчики из по-настоящему хороших семей, и поэтому секретарша Мастодонта любила слушать их голоса и представлять как они выглядят... и как раз по голосу, более других, ее привлекал Сергей Корзун, который и заговорил сейчас...
Вначале Марь Пална даже предположила, что обладатель любимого голоса слегка пьян или шибко - в лучших традициях самой Марь Палны - перегулял. Голос ведущего явственно дрожал и сообщал страшные вещи...
Марь Пална отшвырнула тени, отодвинула кофе и услышала, что власть в стране принял на себя комитет с непроизносимым названием и вошли в него зловещие персоны.
– Господи, Сережа!
– Хотела обратиться Марь Пална к любимому ведущему.
– Ребята, вы известные ерники! Это шутка? Признайтесь! Никто не осудит... такая тягомотная жизнь... решили развлечь народ... ну признайтесь...
Однако ведущий зачитывал обращение комитета и лишь тембром, перепадами модуляций давал оценку документу, привезенному на радиостанцию, как видно, еще до семи утра. Марь Пална лучше многих представляла, кто и как развозит такие документы.
И сегодня же ей предстояло оказаться в Лефортово для дачи показаний, как некстати вылупился из змеиного яйца этот комитет. Положение Реброва стократно усугублялось, и сейчас, на больничной койке Мастодонт тоже выслушивал обращение комитета.
Мастодонт, насквозь пробитый инфарктом, всю жизнь играл в "эти игры" и понимал: Ребров в смертельной опасности... и если раньше шансов на спасение было немного, то теперь их не стало вовсе...
В динамике Сергей Корзун оборвал фразу на полуслове... и Марь Пална, будто на яву, увидела, как в неприспособленную для вещания комнатенку вошли люди, в штатском и перекрыли тракт, ведущий к передатчику. Как ей хотелось ворваться на станцию, затопать ногами, заорать хотя бы так: "Эй! Вы знаете с кем я сплю? А, не знаете! Тем хуже! Вас в порошок сотрут... я только позвоню... только..." Однако Марь Пална не была столь наивна, чтобы и в самом деле верить в свои возможности... к тому же, Сановник отъехал в Швейцарию и жаловаться - чего бы она никогда не сделала!
– было попросту не кому.
Марь Пална позвонила по контактному телефону Седому - никто не ответил... и тут она вспомнила, что Седой еще раньше записал дату ее вызова в Лефортово и обещал увидеться не позднее как сегодня!
Марь Пална приняла душ, быстро оделась, выскочила на улицу, на удивление быстро поймала такси... Ехали по кольцу. У Зубовской и ближе к МИДу стояли танки в пятнах защитной окраски. Таких здоровенных махин Марь Пална никогда не видела. Люди и внимания не обращали на танки, будто видели их каждый день и не по одному разу...