Золото Стеньки
Шрифт:
Я видел, что Алексей Михайлович хотел что-то спросить, но не стал этого делать, а просто уставился на меня, ожидая продолжения. Я же намеренно держал паузу — не мхатовскую, конечно, но близкую к ней. Наконец царь не выдержал, вскочил со стула и навис надо мной.
— Н-ну? — пророкотал он.
— Да это всё, государь.
Он устало плюхнулся обратно на стул.
— Рассказывай — и как можно подробнее.
— Это сложно передать словами, — осторожно начал я. — Я был в Вознесенском соборе, у могилы матушки, молился…
— Что за молитва? —
— Поминальная, — пояснил я. — «Упокой, Господи, душу рабы Твоей Марии Ильиничны и рабы Твоей Евдокии Алексеевны…». За сестру я тоже молился, пусть она не там лежит.
— Ясно… дальше, — бросил он.
— Молился, значит, а потом словно вспышка в голове, как трут разом вспыхивает, — эту аналогию я искал, наверное, минут пятнадцать. — И всё стало понятно. Матушка скоро призовет нас.
— Нас?
— Сначала Симеона, а потом и меня, — ответил я.
— И Симеона? — лицо царя чуть потемнело.
Его тревогу я понимал хорошо. Из десяти живых детей Алексея Михайловича было шесть девочек. Старшие сестры Алексея — уже взрослые девки, Евдокии не так давно исполнилось девятнадцать лет, а Марфе в этом году должно было стукнуть семнадцать. В других условиях их бы уже выдали замуж, вот только Россия сейчас находилась в настоящем кольце врагов, и равных партий царевнам найти было невозможно; насколько я помнил, они так и остались старыми девами, хотя и прожили долгую жизнь — обе скончались уже во время правления Петра.
Были ещё четыре младшие сестры — одиннадцатилетняя Софья, Екатерина десяти лет, Мария, которой в январе исполнилось девять, и семилетняя Феодосия. До своей смерти Алексей Михайлович так и не успел озаботиться их браками, Милославские не имели возможности что-то решать за царя, а Нарышкинам эта проблема оказалась не близка. Самая интересная жизнь ожидала Софью, которая несколько лет фактически правила страной, пока не проиграла борьбу Петру. Остальные дочери Тишайшего царя как-то лавировали между разными партиями и сумели сохранить жизнь и не оказаться в монастыре. Только Мария уже в преклонном возрасте посидела в Шлиссельбургской крепости во время следствия по делу царевича Алексея, но Петр так и не придумал, в чем её можно обвинить. Кажется, её даже не пытали, хотя заключение ей явно на пользу не пошло — она скончалась незадолго до своего единокровного царственного брата.
Братьев у Алексея было меньше. Двое из них — восьмилетний Федор и трехлетний Иван — в будущем смогут надеть на себя царскую корону, но счастья это ни первому, ни второму не принесет. Федор умрет в двадцать лет, запомнившись в основном сожжением Аввакума со товарищи, а Иван окажется соправителем Петра, не имеющим реальной власти. Четырехлетний Симеон скончался этим летом, а Алексей — в будущем январе.
К Симеону лично я никаких чувств не испытывал, а вспомнил его исключительно из шкурных соображений. Дело в том, что я разработал целый план спасения своего тела, который мог и увенчаться успехом — не со стопроцентной вероятностью, но я хотел быть уверенным, что сделал всё возможное. Составной частью этого плана было видение на могиле царицы, о котором обязательно должен узнать царь. Но если я сумею выжить, а Симеон через несколько месяцев отойдет в мир иной, моя жизнь может превратиться в постоянные шепотки за спиной — мол, царевич с чернокнижниками связался, перевел свою смерть на брата, не пожалел родную кровь. Мне это было не нужно, поэтому имя Симеона и прозвучало.
— И Симеона, — подтвердил я. — Его она позовет этим летом, меня в следующем году.
— И что, этому зову нельзя будет сопротивляться? — глухо спросил царь.
—
Это было нетрудно, мне и в самом деле очень хотелось жить.
— Молитвы святых отцов? — он не спрашивал, а рассуждал. — Патриарх здесь, бросим клич по городам и весям, иконы чудотворные…
Я хотел ввернуть пословицу «на Бога надейся», но не решился. Вместо этого я сослался на европейский опыт.
— У французов, государь, есть такая поговорка — aide toi et le ciel t’aidera, помогай себе, и небеса помогут тебе, — сказал я. — Молитва патриарха Иоасафа может помочь, но я не уверен, что это видение — свидетельство проклятия. Возможно, так матушка предупредила меня, а через меня — и тебя, государь. [1]
Царь задумался, даже не обратив внимания на мои лингвистические упражнения, хотя французского языка Алексей вроде бы знать был не должен. Впрочем, сейчас век Франции, так что какие-то знания царевичу его учитель мог и передать, да и французы в Москве периодически появлялись.
Раздумья заняли несколько минут.
— И что ты предлагаешь, сын? — спросил он наконец.
* * *
Признаться, я ждал этого вопроса, и обдумывание ответа на него заняло большую часть отведенных мне на уединение двух часов. Нельзя сказать, что мой план был гениальным; но он был простым, добротным, а, главное — его выполнение ничего царю не стоило. И это, на мой взгляд, было основной составляющей успеха.
— Я не могу не поверить в такие предвестия, государь, — я снова склонил голову, якобы отдавая дань памяти царице. — Даже если это мне привиделось — например, из-за того, что я утомился, готовясь к урокам, — всё равно лучше посчитать, что такое может произойти, и принять меры, чем смиренно дожидаться провидения.
Алексей Михайлович кивнул.
— Верно говоришь, сын. Продолжай.
— Я не знаю, государь, как будет выглядеть призыв матушки, — произнес я. — Долгая болезнь? Скорая смерть? Это может быть всё, что угодно. Спастись от этого — я не могу считать, что человек выше божественного промысла. Но если посчитать, что этот призыв сильнее всего проявляется у могилы матушки, а чем дальше от него, тем он слабее…
— Ты хочешь покинуть кремлевские палаты? — перебил меня царь.
— Да, — с облегчением выдохнул я. — Уехать подальше. Если я прав, это поможет. Если не прав… в этом случае нам с Симеоном не поможет ничто. Молитвы… я и сам буду молиться постоянно, в самом плохом случае это хотя бы поможет моей и брата душам. Но если расстояние важно… Я не хочу пренебрегать этой возможностью. Если, конечно, у тебя, батюшка, нет других предложений.
Алексей Михайлович снова задумался. Он ничего не говорил, но мне ход его мыслей был ясен — царь очень хотел посоветоваться с кем-то доверенным, хотя бы с самыми ближними боярами. Ещё ему хотелось поговорить об этом деле с тем же патриархом, пусть к Иоасафу, сменившему два года назад на церковном престоле Никона, царь относился с легким пренебрежением, как к временщику — это я знал точно. Послушать совета Симеона Полоцкого, которого почитал за мудреца, или своих сестер — дочери царя Михаила Федоровича были живы и вполне деятельны. Особенно царь уважал Татьяну, к словам которой прислушивался, хотя и не во всем им следовал. Но он также понимал, что моя информация попросту опасна для него самого и для всей царской семьи, и никто из посторонних не должен знать то, что я ему сообщил.