Золотое сечение
Шрифт:
Степь на невспаханных склонах холмов выгорала уже к июню, становясь подобно пегой короткой лошадиной шерсти, и только в редких лощинах рек, в ивовых и ольховых уремах, зеленела листва, пели переливчатые соловьи и малиновки, вызывая у молодых людей горькое чувство обиды на жизнь, на раннюю взрослость и невозможность просто так беззаботно побродить по земле, глядя в легкие перистые облака или на летящие в немыслимую даль самолеты. Жили молодые в полевом вагончике, утепленном штукатуркой на драни и земляной завалинкой, грелись от чугунной времянки с длинной трубой под потолком, на которой сушилось зимой детское белье — ползунки, распашонки, подгузники. На разговоры было мало времени. Терентий, смертельно осунувшись, зло занимался по
Была во всей их теперешней жизни какая-то обидная скрытность, недоговоренность, которая делала хрупкими их редкие минуты близости и согласия. Терентия особенно угнетала его незащищенность, резкие упреки наезжающего на пыльном газике главного инженера управления Кирьянова — мутноглазого, нагло-развязного, от которого пахло всегда «орчанкой», как здесь называли водку. Не вылезая из машины, Кирьянов окидывал взглядом медленно растущие емкости с брезентовыми пологами в зоне бетонирования, очищал прутиком грязные сапоги, сопел, поводя широкими черными ноздрями с вылезающими кустами волос, и произносил:
— Блох ловишь, студент? Зачеты сдаешь по почте?
И когда Терентий начинал оправдываться, указывая на постоянную нехватку цемента, воды, на неисправность дробилок и подающих транспортеров, Кирьянов огрызался жестко и угрожающе:
— А ты думал — это тебе интегралы решать? Тебе за что полевые платят? Крутись сам, и чтоб ни трещинки. Понял? И люди сюда добрые не пойдут — девок нет… Одна твоя на сто верст…
Злоба и усталость заливала глаза Терентию, он тоже принимался цинично и неуклюже ругаться с главным, потом они неожиданно мирились, переходя к открытому полевому стану и выпив привезенную Кирьяновым «орчанку», и Терентий, не соображая, что-то подписывал, выбивал новых людей, оборудование, а главный, противно сопя, бубнил ему в ухо: «Слушай бывалых людей, тетерев. Здесь не город — голимая степь, пугачевская…»
Терентий, действительно, неплохо получал в этой целинной степи, где с весны этого года зарычали моторы, зачернели отвалы взрытой плугами земли, а осенью — в первую очередь элеватора — стало поступать литое горячее от солнца зерно. И вот сейчас, к январю, он подписывал последние наряды на общестроительные работы, проклиная свои выпивки с Кирьяновым, считая на тяжелых канцелярских счетах тысячи рублей и тонны истраченных невесть куда материалов. Он решил немедленно покинуть этот буранный, суховейный край, как только приемочная комиссия облазит сорокаметровые пузатые банки, осмотрит раздаточные желоба и подъездные пути, с грехом пополам выверенные нанятым заезжим геодезистом. Собственная судьба с пятью тысячами в кармане рисовались ему, конечно, в родном городе, где он сгоряча бросил дневное отделение, наговорил глупостей плачущей старенькой маме и кинулся очертя голову вить семейное гнездо. И с кем? С вчерашней девочкой-десятиклассницей, так быстро ставшей матерью…
Что Ольга была за человек, Терентий поймет только позднее, окончив институт и действительно повзрослев, мотаясь сначала по сибирским стройкам, а потом… работая за границей. Тогда он с удивлением и недоумением обнаружит рядом с собой верного, молчаливого, доброго друга, способного не только терпеливо возиться с сопливыми хнычущими ребятишками, стирать его измазанные сажей и мазутом клетчатые рубахи, но и по ночам печатать на старенькой сбитой машинке его бесчисленные рацпредложения, изобретения, всякие пояснительные записки в тресты и проектные институты. А позднее, закончив заочно университет, как переводчик, она станет его советчиком за границей, когда сложность и необычность строек в соперничестве с иностранными фирмами сделает его жизнь полной тревог и напряженных раздумий.
Они будут вместе работать в Индии, где уральцы-монтажники возведут
Но сейчас, сидя в холодной, с замызганным шелухой полом, полевой конторке в собачьем, вывернутом наизнанку кожухе, в свалявшейся бараньей шапке, что лезла ему на глаза и мешала писать при свете тусклой пятидесятисвечовой лампы, он с каким-то мстительным злорадством думал о деньгах, которые он сам заработал, о свободе, которая ждет его впереди, о женщине-полудевочке, которая уловила его мгновенную слабость и стала теперь ему обузой и угрызением совести. В нем, пересчитывающем смятые наряды и щелкающем костяшками счетов, все еще жил тот, другой, жестокий человек, с которым он пытался когда-то бороться и который то одолевал его, то отступал назад, а издали саркастически улыбалась юная еврейка, читающая стихи в отсветах горящего пунша…
При дневном свете лампадка казалась крохотной синей звездочкой, горевшей в углу под сусальными образами, между чистых вышитых рушников. Она придавала странный, чуть таинственный уют той половине полевого вагончика, где жила Власьевна — одинокая старуха-сторожиха, с которой сдружилась Оля. Полы были выстланы пестрыми домоткаными дорожками, которые та плела из обрезков старых тряпочек, под окошечками стояла милая красная и фиолетовая герань, мурлыкала кошка Стеша, тикали жестяные ходики. Старуха дежурила по ночам, охраняя стройку элеватора, в стеганом до пят ватнике с инвентарным номером на спине, а днем спала мало, так что охотно коротала время с молодой матерью, теребя стриженый козий пух и постукивая колесом старинной прялки.
— Я ведь, Олюша, со здешних мест, в Бородиновке родилась, в Федоровке замуж выдана…
— Значит, вы казачка? Здесь, говорят, раньше казаки жили…
— Казаками мы только для казны считались, а на самом деле, так жили, с хлеба на квас. Только кони у нас знатные были — это верно. Какой казак без коня. Мы к ним сызмальства привыкали. Я и сама так ловко управлялась — откуда что бралось…
— И много здесь народу раньше жило?
— Много. Не поверишь, коли тебе про ярмарки поведать. Народу собиралось тьма — и скачки взапуски, и балаганы, а товары сидельцы привозили — глаза разбегаются. С самого Китая до нас шелк да чай привозили, а уж овец да верблюдов никто и счесть не мог. Кыргизы гнали…
— Наверно, казахи?
— У нас тогда всех кыргизами звали. Степи непаханые были, весной загляденье. А какие хороводы мы в девках водили… Только замуж рано выдали. У нас а громадными семьями жили, робишь, робишь от зари до зари — какая тебе гулянка. Вот ярмарок и ждали для души…
— А мне вот казалось, что здесь недавно все началось — целина, люди приехали. Чудно как-то все слушать…
— Конечно… Здесь повыселяли в тридцатые-то годы. Сама знаешь — раскулачивали кого, а кто сам подался в Сибирь или подалее…
— И вас тоже?
— И нас под самый Салехард выселили, на самые острова привезли. Всю, почитай, войну мы с тутошними бабами рыбачили. У меня ведь пензия северная. Сейчас на меня приезжие, которы, как ты, с города, дивятся. Как это, за что Власьевне такие огромадные деньги — сорок рублей! А за них сколько отробила в лютый мороз да в пургу…
— Вы рыбачили? Да разве это женское дело?
— Самым как ни на есть заправским рыбаком была. Ударницей. Нельму и треску подо льдом ловили, лед долбили толстенный, по пояс долбни были, а потом мережи ставили. Почитай, нашей рыбой полстраны в войну-то кормилось, рыбий жир гнали. Ох, работка была — кости ломило, спасу нет, а ничего — сдюжила…