Золотое сечение
Шрифт:
Через час они прибрели к крохотному деревянному домику — садовой будке, где под шиферной двускатной крышей находились в сухой полутьме груды садового инвентаря — лейки, лопаты, опрыскиватели и где на старой продавленной тахте обычно отдыхала мать и где сам Терентий только что провел грустную, полную угрызений совести ночь. Теперь все это казалось ему нелепым: Сонечка с ее отчужденностью, высокомерием, ее трепачи-друзья с философскими стихами. Разве могли бы они представить, что он способен на такое…
— Слушай, какой у тебя чудесный сад! Это как называется? А что это такое? — уже беспечно заговорила Оля, скрываясь в гуще разросшейся малины.
Когда она появилась из кустарника, рот ее был перемазан ягодами — где-то умудрилась она найти раннюю землянику, хотя мать вчера только собрала все по штучке первые плоды. Исцарапанная, чумазая, она становилась с каждой минутой все ближе ему, и он почувствовал, как что-то непроизвольно манящее, даже тревожное просыпается в нем, угрожая разрушить эту шутливую беззаботность их разговора.
— Давай перекусим чего-нибудь, если у тебя есть, а? — И она с доверчивостью вдруг легко боднула его в грудь головой, как это делают молодые телки, прося хлеба с солью у любимого доброго человека. «А я, знаешь, сумку с кофтой оставила там, в вагоне. Попадет мне дома, как думаешь?»
— У меня яйца только остались, а хлеба нет, — проговорил он, чувствуя, как сумасшедше колотится его сердце и начинают дрожать руки, а в памяти всплывает теплота ее тела, когда она прикасалась недавно к нему, помогая и поддерживая по дороге.
Понимали ли они, когда, дурачась вместе, касаясь друг дружку локтями, разбивали скорлупки над сковородкой, когда, обжигаясь, кормили друг друга кусками шипящей яичницы и пили заваренный смородиновыми листьями чай, что они делают? Летний теплый полдень, молодость, чудесное избавление от опасности делали свое дело, и уже не под силу им было просто так расстаться, еще и еще раз не пытаясь перешагнуть за ту черту, что отделяет случай от извечного, что зовется у людей судьбой, любовью с первого взгляда или какими там еще колдовскими словами…
Произошло это так порывисто и страстно, что Терентий снова, словно опрокинутый ударом мощной руки Панкрата, потерял сознание.
Долгие годы потом он будет размышлять, пытаясь понять, как это доселе неведомые ему силы проснулись в нем, сокрушили и раздавили его обычную твердую волю, ввергли его в водоворот чувств вселенских и сделали из него в свой высший миг владыку и продолжателя рода, дали ему прозрение над суетой и восторг, равный богам, а потом погрузили в бездну отчаяния, стыда и презрения к самому себе…
Она ласкала его и обнимала так, что он заплакал, медленно отвечая на ее поцелуи и содрогаясь от внезапности случившегося переворота. «Не плачь, это я должна плакать, а я рада. Я люблю тебя, понимаешь, на всю жизнь люблю», — шептала она, прижимая его ладони к своей твердой груди, там, где порывисто билось ее сердце. В эту минуту она с каждой секундой становилась мудрее его, из испуганной утренней робкой девушки она превратилась в женщину, и это таинство было так грандиозно и так не поддавалось его разуму, что он долго плакал, ибо сам еще был мальчишкой, и стыдился этого, потому что душа его не была подготовлена еще для ответственности. А то, что она наступала все ближе, — он чувствовал с робостью и содроганием…
— Пойдем, искупаемся, — сказала она, когда он беззвучно затих и задышал ровнее. Он молча поднялся, и только опаленно замерло
А сейчас у него не было даже сил подняться, так было огромно и непостижимо случившееся, тайну которого он познал впервые, равно как и необъяснимую, подступающую к горлу внезапную горечь. И девушка со старинным славянским именем Ольга, что русалкой плескалась в озере его детства и махала ему рукой, звала его — он понимал это с каждой минутой все яснее — в будущую, такую неизвестную и опасную жизнь. И не было ей дела до его страхов, неверии в себя и сомнений — она звала, как извечно было на этой земле.
Церковь стояла между гор, чернея приплюснутым, поросшим зеленью березок, куполом. Серебряков остановил машину и, намочив из фляжки платок, вытер почерневшее от пыли лицо. Старый «Москвич» накапливал внутри пыль со щебеночных дорог, словно большой пылесос, и на сиденье уже можно было расписаться пальцем…
Серебряков вышел, решив, против обыкновения, посмотреть интерьер этой полуразрушенной церквушки, мимо которой проезжал много раз, скептически отмечая ее непропорциональность и казенный вид. И сейчас, поднявшись на бугор под сень старых узловатых вязов, он, прищурясь, остановился возле нескольких массивных чугунных надгробий, сделанных, вероятно, как и церквушка, в конце прошлого века. Как обычно, с крестов и постаментов были сбиты узорные литые ангелочки и надписи с евангельскими изречениями, сами кресты угрюмо наклонились, словно стремясь уйти в небытие и будто стыдясь своих хозяев, не в меру заботившихся о сохранности памяти о себе на земле… Чахлая зелень, объеденная козами, да сочный навоз на паперти — вот как отвечало время на былые щедро оплаченные претензии…
Серебряков прошел вовнутрь, и знакомые постные лики, пожухлые от времени, тоскливо глянули на него, словно призывая снизойти к их страданиям и сирости…
«Прийдите ко мне все страждующие и обремененные и аз упокою вас» — прочитал он старославянскую вязь.
Внутри настороженно толпились овцы, поблескивая масляными азиатскими глазами. Стоило сделать шаг, как с коротким блеянием они исчезали в проломе стены алтаря. Профессиональное зрение постепенно выхватывало из полумрака изящный рисунок кованых решеток в окнах и легкость арочных дуг, на которых покоился купол. Тихо поскрипывала от ветра ржавая цепь, спускавшаяся сверху, прямо из губ полустертого Спаса. Серебрякову вдруг захотелось проверить акустику помещения, и он, прокашлявшись, громко произнес:
— Верую в отца и сына и святого духа! Аминь!
И вдруг эта короткая фраза, памятная с далекого детства и давно осмеянная в душе, всколыхнула что-то в нем, и он поспешно умолк, уже не обращая внимания, как, хлопая крыльями и рассыпая пух, из ниш давно рухнувших балок перекрытий вылетели голуби.
Вспоминались лица — без морщин, с гладкой кожей, безусые или с сержантскими аккуратными щетинками, с модными бачками или в обрамлении вызывающе длинных парикмахерских укладок… Лица тоскливые и азартные, исполненные неподдельного внимания, и потухшие, с плохо скрываемым презрением… Много лиц запоминал он в последние годы, когда не картонные модельки и акварельные отмывки, а живые люди замаячили перед ним… «Странно, почему я впервые задумался — верят ли они в то, что я говорю им? После падения кумиров люди сбивают надписи и пускают на капища скот. А где же пастись самим?…»