Золотоглазые
Шрифт:
— Ну правильно! — Туни обрадовалась, что ее наконец поняли. — Наше правительство ни за что не согласится признать, что это происки красных, тогда от него сразу потребуют принять ответные меры. Нет, оно никогда не пойдет на это — уж слишком велико их влияние здесь, у нас. И вот власти прикидываются, что верят в бокеровские бредни. Что ж, пускай, когда все выплывет наружу, они предстанут перед миром в довольно глупом виде. Пока все нормально: корабль японский, русские далеко. Но это — пока. Народ уже начал выражать свое недовольство и требует от правительства твердой позиции.
— Народ? — удивился я.
— Народ в Кенсингтоне,
Филлис принялась убирать тарелки.
— Просто удивительно, насколько живя здесь, в глуши, ты оторван от остального мира, — сказала она, словно ее замуровали в коттедже.
Гарольд подавился дымом и закашлялся.
— Слишком много свежего воздуха, — объявил он и, демонстративно зевнув, взялся помогать Филлис.
На следующий день мы пополнили наши сведения о коварных намерениях русских, однако зачем им понадобилось топить безобидное пассажирское судно, так и осталось невыясненным. Все воскресные выпуски газет пестрели сведениями об „усталости металла“, и Туни, по-моему, прекрасно провела время, пролистывая их с улыбкой посвященного.
Что бы ни думали в Кенсингтоне, и не только в нем, в Корнуэлле прекрасно приняли официальную версию. В пенлиннском баре „Пик“, к примеру, нашелся свой собственный эксперт по части кристаллических структур. Это был старый горняк, который с удовольствием делился воспоминаниями о всевозможных поломках горнорудной техники и объяснял их исключительно хрупкостью металла по причине длительной вибрации.
— Шахтеры, — утверждал он, — на много лет опередили ученых. Мы уже давным-давно знали про усталость, только называли иначе.
Слушатели с пониманием кивали, так как события на море во все века интересовали жителей Корнуэлла.
Гарольд выглядел озабоченным.
— Меня, похоже, ждет горячее времечко, — сказал он грустно, когда мы вышли из бара. — Муторное дело. Придется всем доказывать, что наша продукция не подвержена „усталости“.
— Зачем? Ведь покупателям без ваших товаров все равно не обойтись?
— Все это так, но конкуренты… они будут из шкуры лезть, чтобы доказать, что их продукции не страшна никакая „усталость“. Если в этой ситуации мы не поступим точно так же, нас поймут превратно. Придется увеличивать ассигнования. Черт бы побрал этот проклятый корабль. Превратись он в черепаху, это никого бы не удивило и все было бы нормально. А теперь столько хлопот на мою голову и ничего утешительного на горизонте. Не знаю, благодарить ли за это единомышленников Туни или кого другого, но факт остается фактом: число отказов плыть морем пропорционально возросшему количеству желающих лететь самолетом. И еще, ты не обратил внимание на акции судоходных компаний?
— Да, а что?
— Вот тут и впрямь худо. А их акции продают не друзья Туни… Это сколько ж людей не верят ни в „усталость“, ни в „красную угрозу“?!
— Ну, а ты?
— Нет, конечно же, нет. Но не в этом дело. Я не из тех, кто влияет на цены акций. А вот если те, кто способен влиять на цены, вдруг забеспокоятся, заволнуются — тогда все к черту. Мне плевать, есть там кто на дне или нет, я боюсь новой экономической катастрофы… А тут еще вы!
— От нас твоей экономике никакого вреда, даже если бы мы захотели, ничего бы не вышло — многострадальная правда, увы, не перевешивает мирового производства. Не скажу, что у нас за пазухой нет материала на пару передач, но последнее время из наших источников
— Что ты хочешь этим сказать?
— Примерно то, что если у тебя вложен капитал в судоходство, я бы на твоем месте, пока не поздно, продал свои акции и вложил в авиакомпании.
Гарольд издал протестующий стон.
— Знаю-знаю, вы с Фил на этих болидах собаку съели, но хоть какое-нибудь практическое решение у вас есть?
Я отрицательно покачал головой.
— Тогда о чем говорить?! Что вы можете предложить, кроме библейского „горе мне, горе“? Чего вы добились после этой проклятой бомбежки? Перепугали уйму народа, подорвали производство… в общем, пострадали все и главное — без толку. Какого труда стоило привести людей в чувство! — Гарольд в отчаянии махнул рукой. — А вы опять за свое. Зачем зря будоражить народ, может, там, на дне, ничего нет.
— А от чего, по-твоему, затонул японский лайнер? Какая польза от страуса, зарывшего голову в песок?
— Так безопаснее для головы, Майк.
Когда я передал Филлис наш разговор, то с удивлением обнаружил, что она полностью согласна с Гарольдом.
— Игра стоит свеч, когда есть практическая польза. В данном случае — пользы нет, — без тени сомнения изрекла Филлис. — Всю жизнь нас окружают люди и вещи, о которых мы почти ничего не знаем. Пойми, Майк, обнажать истину без цели — распутство. Ух!.. Каков афоризм, а? И куда это я дела записную книжку?
Гарольд с Туни уехали, и мы снова принялись за дела. Филлис с завидным усердием раскапывала, что еще не сказано о Бекфорде из Фонтхилла, а я занимался менее литературным трудом — корпел над составлением серии о королевских браках по любви, условно названной „Королевское сердце, или Венценосный купидон“.
Незаметно пролетел месяц. Внешний мир почти не вторгался в наше добровольное заточение. Филлис преспокойно завершила сценарий о Бекфорде, написала еще два и вернулась к своему нескончаемому роману. Да и я благополучно отмыл королевскую честь от политического презрения и настрочил парочку-другую статей.
В погожие дни мы бросали дела, шли к морю, купались или брали напрокат лодку.
О „Яцухиро“ все будто забыли, но термин „усталость металла“ прочно прижился среди местных жителей, им обозначали всяческие незадачи — все, что казалось странным и необъяснимым. В обиход вошли всевозможные „усталости“ — усталость фарфора, стекла и прочего. Болиды и все с ними связанное казалось таким нереальным, что мы тоже, забыв обо всем, наслаждались тишиной и покоем.
И тут в пятницу вечером в девятичасовой сводке новостей сообщили, что затонула „Королева Анна“.
Сообщение, как всегда, было очень коротким: „…Никакими подробностями не располагаем, число жертв пока не установлено!.. — и далее — „Королева Анна“ рекордсмен трансатлантических рейсов, судно водоизмещением девяносто тысяч тонн…“
Я наклонился и выключил радио.
Филлис закусила губу, в ее глазах стояли слезы.
— Боже мой, „Королева Анна“!
Я достал носовой платок.
— Майк, это мое любимое судно!
Я придвинулся к Филлис, и мы долго сидели обнявшись, вспоминая Саутгемптон, где видели судно в последний раз. Божественное творение, нечто среднее между живым существом и произведением искусства, горделиво уносящееся в открытое море. Мы тогда молча стояли у причала и смотрели, как тает на воде пенная дорожка.