Золотоглазые
Шрифт:
Он посмотрел на Мальчика со слабой надеждой, что следовало говорить мягче, более по-детски. Мальчик же, начав говорить, окончательно разрушил всякую надежду.
— Вы оставляете все на том же уровне. Дело не в ненависти или симпатии. В этом нет разницы. Дело в том, что дискуссией нашего конфликта не разрешить. Между нами стоит биологическая ненависть: вы не можете не позволить себе убивать нас, потому что, в противном случае, с вами будет покончено. Это политическая необходимость, требующая вмешательства высших сфер. Кое-кто из ваших политических Лидеров, знающих о нас, должно быть, раздумывает, а не последовать ли решению, принятому русскими.
— Так вы об этом тоже знаете?
— Да, конечно. Пока Дети в Гежинске оставались живы, нам не надо было заботиться о себе, но когда они умерли — баланс был нарушен. Русские понимали, что мы представляем потенциальную опасность, что биологическая
— Думаю, наша цивилизованная страна известна своей способностью находить компромиссы. История учит нас быть более терпимыми к меньшинству…
Теперь ответила Девочка:
— Дело не в цивилизованности, — сказала она, — если мы будем существовать, мы будем доминирующим элементом. Разве вы согласитесь быть подавленными? И еще политический вопрос: может ли государство позволить, чтобы в нем развивалась могущественная группа, меньшинство, которое нет сил держать под контролем? Ясно?.. И что же вы сделаете? Мы в безопасности, пока вы говорите об этом. Наиболее примитивные из вас, ваши массы, захотят уничтожить нас. Ваши религиозные деятели будут лицемерно беспокоиться об этической стороне. А потом ваших нерешительных правых, стоящих у власти и неохотно идущих к тому, чтобы применять против нас жесткие меры, сместят, воспользовавшись шансом, ваши политики из левых. Они будут защищать наши права как забытого меньшинства. Их лидеры будут гореть священным негодованием. Они будут требовать права на правосудие, сочувствие и сердечность. Потом кому-то из них придет в голову, что это действительно серьезная проблема, и если они хотят победить, то не лучше ли сменить политику сердечности на холодную войну, и свистопляска доброжелателей сойдет на нет.
— Кажется, вы не слишком высокого мнения о наших политиках, — вставил Бернард.
— Как безопасно существующий преобладающий вид вы можете позволить себе потерять чувство реальности и забавлять себя абстракциями. Пока продолжается эта возня, многим придет в голову, что проблема взаимоотношений с более совершенным видом, чем они сами, не станет проще в будущем. Тогда наступит время практических действий. Но мы показали прошлой ночью, что случится с солдатами, если они будут посланы против нас. Если вы пошлете самолеты, они разобьются. Затем вы додумаетесь до артиллерии или до управляемых ракет, как русские, а на электронику мы действовать не можем. Но если так случится, вы не сможете убить только нас, вам придется убить всех в деревне. Эту ситуацию надо обдумать: какое правительство сможет удержаться после убийства невинных масс? У вас не будет не только партии, которая позволит это… Лидеров могут просто линчевать.
Она остановилась, а Мальчик продолжал:
— Детали могут меняться, но что-то в таком духе будет непременно. Ни вы, ни мы не имеем иных целей, кроме желания выжить. Все мы игрушки жизненной силы. Она сделала вас сильнее в коллективе, но умственно недоразвитыми. Она сделала нас умственно сильными, но слабыми физически и противопоставила вам, наблюдая, что случится. Жестокий спор. Жестокость так же стара, как и мир. Есть некоторый прогресс по этой части: юмор и сочувствие — наиболее важные из человеческих побуждений. Но они не слишком твердо установились в ходе вашей эволюции.
— Он улыбнулся. — Это подтвердит Зеллаби, наш первый учитель, — вставил он, продолжая. — Но, кажется, есть возможность все же отложить битву. И это как раз то, о чем мы хотим с вами поговорить.
— Ну, вот это уже совсем необоснованное ограничение моих передвижений, — говорил Зеллаби Девочке, сидящей на дереве около тропинки. — Вы прекрасно знаете, что я всегда совершаю вечернюю прогулку и возвращаюсь к чаю. Тирания легко становится плохой привычкой, кроме того, у вас заложницей моя жена.
Девочка, казалось, обдумывала сказанное.
— Хорошо, мистер Зеллаби, — согласилась она.
Зеллаби сделал шаг вперед, теперь это получилось у него беспрепятственно, и он перешел через невидимый барьер, который только что останавливал его.
— Спасибо, дорогая, — сказал он, вежливо склонив голову. — Пойдемте, Гейфорд.
Мы
— Больше всего меня занимает аспект взаимоотношений между индивидуумом и коллективом, — начал Зеллаби. — Восприятие у Детей, несомненно, индивидуальное, но ум — коллективный. А как с ощущениями, которые они получают? Если один сосет карамель, остальные тоже получают удовольствие? Кажется, нет, хотя они должны осознавать, что карамель вкусна. Та же проблема встает в том случае, когда я показываю им фильмы или читаю лекции. Теоретически, если двое присутствуют на моей лекции, все остальные получают ту же информацию — именно так они обучаются. Практически же все они посещают мои лекции, когда я выступаю на Ферме. Содержание фильма они смогут передать один другому, но какая-то часть визуальных ощущений теряется. Поэтому смотреть своими собственными глазами для них предпочтительнее. Их с трудом можно разговорить на эту тему, но мне ясно, что индивидуальное впечатление от фильма, как и от карамельки, более удовлетворяет их. Эти размышления наводят на ряд дополнительных вопросов.
— Да, вероятно, — согласился я, — но это второстепенные вопросы… Что касается меня, то самой проблемы достаточно.
— О, — сказал Зеллаби, — не думаю, чтобы в этом был о что-то новое. Наше существование здесь уже поднимает эту проблему.
— Не согласен. Мы выросли здесь, а откуда пришли Дети?
— А вы что, берете теорию как факт, мой дорогой? Очень широко распространено предположение, что мы выросли и развивались здесь из созданий, которые были нашими предками и предками обезьян, их наши археологи называют потерянным звеном. Но нет ни одного более-менее надежного доказательства, что такое создание существовало. И само это «потерянное звено» все опутано потерянными связями. Разве вы можете понять огромное различие между расами, развивающимися от одного звена? Я не смог, как ни старался. Также я не могу понять на более поздних ступенях и корня тех прогрессивных усилий, которые дали толчок к развитию в кочевниках таких четких и определенных черт характера и черт рас. На островах это понятно, но на огромных континентах… На первый взгляд, может иметь место какое-то влияние климата, если не брать в расчет, что монгольские признаки являются неизменными от экватора до Северного полюса. Подумайте также о нескончаемом количестве переходных типов, которые должны были бы существовать, и об огромном количестве останков, которые мы бы обнаруживали. Подумайте о том огромном числе поколений, которое мы должны отсчитать, чтобы свести черных, белых, красных и желтых к одному общему предку, и примите во внимание, что там, где должны быть бесчисленные следы, оставленные миллионами разумных предков, у нас практически ничего нет, кроме пустоты. Мы знаем гораздо больше о возрасте земноводных, чем о возрасте предполагаемого развившегося человека. Уже много лет назад мы имели полное эволюционное древо лошади. Если бы это было возможно для человека, такое древо было бы создано. А что мы имеем? Всего лишь несколько изолированных образцов. Никто не знает, где и как они подходят к эволюционной картине — только предположения, неприемлемые для нас, как и для Детей.
С полчаса я слушал лекцию о неудовлетворительном изучении генеалогии человечества, которую Зеллаби завершил извинением, что не смог изложить эту теорию в пяти-шести предложениях, как намеревался.
— Однако вы уловили суть.
— А что если ваши доводы окажутся просто несостоятельными, что тогда? — спросил я.
— Не знаю. Но я отказываюсь принимать плохую теорию только потому, что нет лучшей. В результате я рассматриваю появление Детей едва ли более непонятным, хотя и шокирующим фактом, чем появление других человеческих рас, которые, очевидно, пришли к существованию уже совершенно сформировавшимися или, по крайней мере, без четкой линии предков.
Такой вывод совсем не свойствен Зеллаби, и я предположил, что у него, наверное, все же есть своя теория.
— Нет, — сказал он скромно и добавил: — Каждый должен размышлять, хотя иногда это бывает и не очень приятно. Для такого рационалиста, как я, просто неприятно думать, что могут быть какие-то силы, вовсе не внешние, которые организуют все здесь. Когда я смотрю на мир, иногда мне кажется, что это какой-то испытательный полигон, такое место, где мы можем давать появляться новым связям, а время от времени и смотреть, как они развиваются. Забавно для Создателя наблюдать его творения оправдывающими себя, не правда ли? Узнавать, получилась ли у него в этот раз удачная модель или не очень, обозревать развитие новых видов и смотреть, какие из них оказались наиболее удачными, чтобы превратить в ад жизнь для других. Вы так не думаете? О, я говорил вам, что такие размышления становятся неприятными.