Золотой человек
Шрифт:
Проходя вдоль длинной аркады, она опять споткнулась о пьяную бабу, лежавшую на каменном полу. Но на сей раз та даже не проснулась, так что и брани не прозвучало. До чего же крепко спят нищие!
Но когда Атали подошла к дверям своего дома, мрачная мысль враз остудила ее разгоряченную душу: а ну как капитан поторопился пообещать, что проводит ее до Белграда, лишь бы поскорей избавится от ее присутствия? Вдруг он вовсе и не придет завтра - ни в восемь часов, ни позднее?
Мысли эти кружили стаей летучих мышей, не давая ей покоя,
Мучительный страх терзал ее.
Добравшись до прихожей, она пыталась отыскать в темное оставленные на столе свечу и огниво с кресалом. Вместо этого ей под руку попался нож, остро наточенный кухонный нож с костяной ручкой.
Что ж, это тоже какой-то проблеск во мраке.
Зажав нож в руке, Атали шла через темные комнаты. Зубы ее стучали, а в голове билась мысль: если сейчас вонзить этот нож в сердце белолицей девочки, которая спит подле нее в своей постели, обе они нашли бы себе вечное пристанище, ведь и для нее, Атали, казнь была бы уходом из этого мира.
Да, один удар ножом, туда, где белое тело покоится на белой постели...
Но белолицей девушки там нет.
Лишь у себя в спальне, подойдя к постели Тимеи, Атали вспомнила, что девочка теперь спит в комнате для прислуги, вместе с госпожой Зофией.
Нож выпал у нее из рук, и ее охватила неудержимая дрожь.
Лишь сейчас Атали почувствовала, до чего она одинока, и на душе у нее тот же мрак, что и вокруг.
Она не раздеваясь бросилась на постель, желая облегчить душу молитвой. Но вместо молитвенных слов на память ей пришли библейские стихи о карах египетских, те, что напуганная Тимея читала в ночь накануне свадьбы, а она тогда смеялась над ней. Сейчас эти стихи звучали, как наяву:
"И была густая тьма по всей земле Египетской три дня".
"И умрет всякий первенец в земле Египетской...".
Стоило Атали закрыть глаза, ей рисовались все те же страшные картины, а когда ее сморил тяжкий сон, одни и те же кошмары преследовали ее: кровавые реки, холодные жабы, тучи саранчи, убийственный град, моровая язва, воспаление с нарывами, липкая, свинцовая тьма, поражение первенцев!..
От глубокого, подобного дурману сна Атали пробудил барабанный бой. Ей как раз снилось, что некую молодую даму, которая убила свою соперницу, ведут на казнь; и вот она на эшафоте, опускается на колени, меч палача уже наготове, судья зачитывает приговор: "Да будет Господь милосерден к ней!" - затем раздается барабанная дробь... И тут она проснулась.
Барабан возвещал о начале аукциона.
Ах, слушать его было еще тоскливее, чем сигнал палачу! Слышать, как выкликают на всю улицу одно за другим названия знакомых, привычных любимых предметов обстановки, которые еще вчера она называла своими: "Раз! Два! Кто больше?" А затем: "Три!" - барабанная дробь, и карающий меч опускается.
И вновь слышится то же самое: "Раз! Два! Кто больше?".
Атали
Обе давно проснулись, давно оделись.
Госпожа Зофия выглядела толстой и неповоротливой, как бочка. Она знала: что надето на человеке, то с него уже не снимут, вот и напялила на себя с дюжину одежек, то с него уже, да еще и рассовала по карманам, салфетки, серебряные ложки. Тимея была в своей будничной одежде - простой и бедной.
Стоя у плиты, она кипятила молоко, варила кофе к завтраку.
Пори виде Атали госпожа Зофия разразилась громким визгом и бросилась дочери на шею.
– Ох, доченька милая. Красавица ты моя родимая! Что с нами сталось, что с нами теперь будет? Уж лучше бы не дожить нам до этого черного дня! Тебя небось этот мерзкий барабан разбудит?
– Еще нет восьми часов?
– спросила Атали.
Кухонные часы шли.
– Как же нет, что ты, милая! Ведь в девять часов начались торги; разве ты не слышишь?
– К нам никто не заходил?
– Знамо дело, никто! Некому к нам в эту пору являться.
Тогда Атали опустилась на лавку. На ту саму деревянную скамью, где госпожа Зофия расписывала Тимее красоту свадебного обряда.
Тимея приготовила завтрак, поджарила на углях нарезанную ломтиками булку и накрыла на кухонном столе для старой и молодой госпожи.
Атали не поддавалась на уговоры, хотя госпожа Зофия усиленно заставляла ее поесть.
– Пей, доченька, красавица ты моя разъединственная! Как знать, подадут ли нам с тобой завтра кофе? Ведь у нас теперь кругом одни недруги, все знакомые нас клянут почем зря. Куда же нам деться, куда податься?
Однако причитания не помешали ей управиться со своей чашкой кофе.
А Атали думала о поездке в Белград и поджидала спутника.
Госпожу Зофию занимали свои думы, выдававшие ее весьма своеобразные представления о самоубийстве и легкой смерти.
"Хоть бы в этой чашке на дне булавка какая попалась! Застряла бы в горле, глядишь, я бы и задохнулась".
Затем она пожелала, чтобы утюг свалился с полки, как раз, когда она проходила бы мимо, угодил бы ней на макушку. Точно так же она ничего не имела против землетрясения; рухнул бы дом, и всем его обитателям - враз конец.
Но поскольку ни один из этих видов смерти не спешил посетить ее, а Атали никак не удавалось вызывать на разговор, пришлось довольствоваться малым - сорвать зло на Тимее.
– Эту неблагодарную ничем не проймешь, хоть бы слезинку проронила! Да ведь и то верно, ей-то чего плакать? Ей легко, пойдет в услужение, тем и прокормится. А то и в модистки устроится. Еще, глядишь, радоваться станет, что вырвалась отсюда на собственные хлеба, заживет припеваючи. Только ты погоди радоваться! Еще помянешь нас, не раз пожалеешь, да поздно будет.