Золотой цветок - одолень

Машковцев Владилен Иванович

Егорка прыгнул в малую лодку, сильно оттолкнулся и поплыл. Он греб веслом так бешено, что брызги взлетали выше головы.

— Держи, лови его! — заорал Демидка Скоблов.

Все затопали стадно к причальному берегу. Зойкин выродок выстрелил в преследователей с лодки не целясь. Пуля угодила в живот Мироше Коровину. Тот заголосил, закрутился волчком, упал на мокрый песок. Пуля в животе — всегда смерть.

Ермошка взял властно из рук Прокопа Телегина пищаль, положил ствол на переносную, сторожевую рогатину, прицелился.

Выстрел прозвучал жестко, вернулся дважды гогочущим эхом. Егорка Зойкин вскочил, закачалась лодка под его ногами. Он замахал руками паучно, упал в холодную воду и ушел камнем ко дну.

Цветь семнадцатая

Зоида Грибова сидела на грубой и короткой лавке знахарки в самой мрачной халупе станицы. На дворе день солнечный, осень теплая. Каждый лист дерева, аки лодочка золотая. А в избе у бабки Евдокии сумеречно. Да и теремок мал. В сенях токмо веники березовые и кадки с водой. Двери скрипкие, шатучие. Горница не помыслительна. Избушка — на курьих ножках. Одно крошечное оконце с ветром. Пленка бычьего пузыря в нем порвана. Поставит новую пелену бабка с первым снегом, не ране.

А русская печь знатная. Чуется работа Федьки Монаха. Он и кирпич сам обжигает. Волшебная печка: детей родить могет! От любой хвори ночным жаром к утру ослобонит. Евдокия на печке, значится, спит. Шесток у знахарки из худого железа, в дырьях, ржавый. Не любит колдунью кузнец Кузьма. У шестка высится чурбан дубовый. Стола и занозного нет в избе. Шесток для ведьмы заместо стола. Горшки и чашки на нем грязные, закопченные. Но заслонка у печи добротная, вытянута из прочного воинского щита. Даже не вытянута, просто щит обрублен внизу по прямой. Валяется заслонка на полу, в печи горят дрова, потрескивают...

Зоида осматривалась, хотя была здесь не впервой. На полу куча соломы, тулуп. Недавно спал здесь простреленный Остап Сорока. Лечился. Стены избы увешены плетями мореных и высушенных трав: чабрецом, тысячелистником, заманихой, ромашкой, иван-чаем, зверобоем, лунной дурью, бабником, сон-листьями. Вязки лука грибов, гроздья черной рябины, корни ядовитые. На полках сосуды с разными колдовскими зельями. Нищета ужасная. А полати забиты добром: коврами, шалями, свертками сукна и шелка, мотками белого полотна. Богатство прикрыто рогожами. Да все знают, что лежит под ними. Говорят, много добра лежит у колдуньи и в подполе.

После гибели внука на дозорной вышке в горе-беде живет Евдокия одна. Одичала она, не разговаривает почти с людьми. Верхом на свинье ездит. Во дворе у знахарки обитают волк, боров и коза. В избе — черный кот и говорящая ворона. Но птицы не бывает дома неделями. Ермошку полюбила ворона и летает за ним в далекие походы.

— Крысы и мыши одолели, — вздохнула Зоида, начиная разговор обманно, издалека.

— Наломай черемухи, брось в подпол.

Цветущая черемуха убивает крыс сразу, убежать не поспеют.

— Черемуха давно отцвела.

— Наломай веток, надери коры.

— А в кухне у меня мыши.

— От мышей чернокорень — верное средство. У Нюрки Коровиной, у Марьи Телегиной, у Дарьи Меркульевой выгнала я мышей еще в позапрошлом году.

— Чернокорень всем известен, но его, поди, надобно морить умеючи?

— Нет, сама добудь, брось в подпол. Можнучи добавить кал лисы. Подмешай тудась печень совы с долбленными когтями кошки. Заговор я тебе нашепчу.

— Пришла бы ко мне сама.

— Не приду. Повертывайся хвостом, Зоида. Ты увечна, противна мне. Изыди из мово терема.

— Я ить могу проговориться, Евдокия, что смертельное зелье ты мне сварила.

— Не пужай.

— Не пужаю, но гореть в костре тебе.

— Для отравы мужа я дала тебе зелье. Злодеем слыл. А ты, поганая, остатки утаила. И опосля гусляра Ярилу убила без мово ведома!

— Не я это, Евдокия, сотворила! Истинный крест! Зачем мне было усыплять старика?

— Не ведаю, для чего твое зло...

— Не мое сие зло.

— Брешешь, Зойка.

— Не брешу.

— Брешешь, я оглядела мертвого Ярилу. Язык у него был зеленым. Мой яд его отравил.

— Тебе показалось, Евдокия.

— Говори, пошто гусляра уморила?

— Я тебе хорошо заплатила за зелье, ведьма.

— От коварной платы — люди горбаты...

— У меня в узелке сто золотых.

— Не возьму, Зоида!

— Я буду тебе всю зиму ковриги печь, трех баранов дам, мешок ржи.

— Смертельного варева не дам тебе боле и за тыщу баранов.

— Ха-ха! Не прошу я у тебя, Евдокия, цикуты, надобно приворотного зелья.

— Кого присушить черно умыслила.

— Остапа Сороку и шинкаря Соломона.

— За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь!

— Не твое дело.

— И на шинкаря у меня Фарида получила присуху.

— Что ж это у тебя за присуха была? Какая приворожная, ежли ееный Соломончик меня до сих пор лобызает. Ха-ха! Уж не надуваешь ли ты всех нас, Евдокия?

— Ты, мабуть, Зойка, заришься на золото Соломона? На любовь и славу Остапа?

— И на золото, и на любовь, и на славу! Не кривлю!

— Дам тебе зелья, но нет у тебя судьбы для любви, славы и золота!

— А ты не каркай, ведьма.

В открытое окошко избушки впорхнула взъерошенная ворона. Полхвоста у нее было вырвано. Ястреб ее потрепал, должно. А мож, выстрелил кто из пищали. Зойка Поганкина затихла, пошли по спине мурашки. С печи черный кот мяукал, засветился глазами зелеными. Коза с волком в сени зашли. Через порог заглядывают. Кабан со двора клычищами покачивает, хрюкает устрашительно. Сила нечистая! Села ворона на плечо знахарке.

— Здравствуй, блудня! — проскрипела бабка, глядя на огонь в печи.