Золотой цветок - одолень
Шрифт:
— Десятый раз толкую с тобой, а не пойму ничего. Ты не крутись, аки дерьмо в проруби. Кажи прямо! Откудова берется богатство? Не богатство вообще, а именно твое богатство!
— Вот из откудова! — совал кузнец большие мозолистые ладони под нос толмача.
— Это мы слыхали не единожды. Нет, Кузьма! Ты не трудом богатеешь. Ты с покручников три шкуры дерешь. Ты такой же мироед, как Суедов, Телегин, Меркульев, Соломон...
— Я могу и без покручников обойтись! — ярился кузнец.
— Попробуй обойтись! Мож, по рукам ударим?
— Ударим, — согласился
— Ратуйте, люди добрые! Мы спорим с кузнецом на две бочки вина! Наш коваль отныне не будет брать покручников. Ха-ха! Кто нас разобьет?
— Я разниму, — согласился Хорунжий.
— Но учтите: Ермошка — не покручник, он мой напарник, — пояснил Кузьма. — И добровольные помощники — не в счет!
Меркульев бросал в огонь костра сухие камышинки, не вмешивался в спор, размышлял:
«Кузнец глуповато горячится. Как можно обойтись без покручников? Кто будет таскать руду к домнице? Кто станет махать кувалдой? Как можно выковать в одиночку на заказ казацкого войска две тысячи сабель? И никто не дерет с покручников шкуру. Голутва перемрет с голоду, ежли не дать ей возможность заработать кусок хлеба. Они не держат скотину, не сеют рожь, не умеют ловить рыбу, бить зверя. Поймают трех-четырех осетров и бегут от радости в шинок. Живут одним днем. Они не создают запасов. Жены у них злые и тощие. Дети кривоногие, сопливые и грязные. Возле хат у голутвы ни забора, ни деревца. В огороде лебеда и крапива. Все они вшивые, в коростах, в ремках. Знамо, в жизни все бывает: и порядочные люди впадают в бедность. Но у них завсегда в избенках чисто, выскоблено, побелено. Хорошие люди и в нищете светятся. Мерзкие и злые и в золоте смрадны».
— Пущай нас разобьет в споре и атаман, — лихо заломил островерхую баранью шапку толмач.
— Нет, я не прикоснусь к твоей руке. Ты смраден, Охрим.
— Чем же я поган? — обиделся старик.
— Ты умом гноителен. За тридцать лет на Яике от мыслей и проповедей твоих ни один человек не стал богаче. А обеднели и погибли многие.
— За атаманство Собакина я не в ответе, — буркнул толмач и сник.
— Я слышу благовест, — навострил ухо Лаврентий.
— Астраханские колокола поют, — перекрестился обрадованно измотанный походом Гурьев.
— Дозор скачет к нам, — известил атамана Нечай.
Ермошка лежал в санях на сене, нежился под шубами. Очень уж болел зад. Одеревенели и ноги. Через всю метельную степь прошел парнишка с полком Хорунжего верхом на своем Чалом. Бориска попробовал с ним тягаться, но свалился с коня на четвертый день. Однако спал и Ермошка в санях, а не в тулупе под брюхом коня, как все казаки. Меркульев повелел ему почивать в розвальнях отца Лаврентия.
— Будешь охранять ночами батюшку. Вдруг волки наскочат, медведь али тигра какая... У тебя и пистоль, и сабля булатная, и конь ученый рядом бежит. Ты, Ермолай, казак!
— Казаки живут отчаянно, умирают весело! — ликовал Ермошка, потирая обмороженные щеки.
— Казак! — улыбнулся атаман.
Отец Лаврентий был рад юному спутнику. Днями он беседовал с Бориской, вечерами —
«Должно, каждое слово падает, как семя в благодатную почву. И вырастут две святые души», — умилялся Лаврентий.
Однажды Ермошка заметил при свете луны, что у спящего батюшки вывалилась откуда-то из-под шубы золотая нагрудная иконка с цепью.
— Где-то я ее видел, знакомая цепочка, — сунул Ермошка иконку себе за пазуху. Мол, отдам утром, когда батюшка хватится, начнет искать.
Но отец Лаврентий не спросил об иконке ни на второй, ни на третий день. И вообще он забыл про нее.
— Мабуть, иконка ему не очень потребна. А мне она пригодится. Продам не меньше, чем за сорок золотых. Куплю новый полушубок, сапоги...
Ночью при подходе к Астрахани Ермошка случайно нащупал в своем кармане камушек с белым крестиком и какой-то скатанный клок жестких волос.
— Это ж волосы меркульевского кобеля!
— Чо не спишь? — поднял голову отец Лаврентий.
— Боюсь, похитют...
— Меня?
— Ни! Клок из бороды Исуса Христа.
— Спи, Ермоша! — закутался с головой в тулуп и уснул батюшка.
Ермошка потер камушек пальцами.
— Черненький — чет, белый — нечет... приди ко мне, черт!
Черт сбросил с луны вервь и начал спускаться.
— Здравствуй, Ермолай! — сказал он, присев рядом.
— Здравствуй!
— Для чего кликнул?
— Посоветоваться.
— Ты украл золотую иконку у этого хитрющего попа и мучаешься?
— Да, я хочу вернуть ее, покаяться.
— Напрасно.
— Почему? — спросил шепотом Ермошка.
— А потому, что иконка излажена не для бога, а для меня!
Ермошка вытащил иконку, начал разглядывать ее, но облако закрыло зыбко желтую, просяную лепешку луны.
— Черт, друг мой, отгони тучу.
— Слушаюсь, повелитель!
Нечистый вильнул хвостом, ухнул филином — и черное покрывало исчезло с неба.
— Почисти луну песком, она плохо светит.
— Нам не трудно.
Черт быстро забрался по верви на небо, натер луну до ослепительного золотого блеска. Стало светло-светло. Ермошка чуть не вскрикнул. На иконке была изображена не богоматерь, а ведьма с чертенком.
— Это ты и твоя мать?
— Ты не ошибся, Ермолай. В детстве я был действительно таким миленьким. Все дети в мире хороши. Видишь, какие ямочки на моих щечках? А улыбочка ангельская! Рожки еще не выросли... так — маленькие бугорки! О, весьма красивый чертенок!
— Как эта иконка попала к отцу Лаврентию? Я видел перед отъездом, как батюшке кто-то ее подал...
— Об этом ты узнаешь позднее. Я дарю ее тебе!
И черт скрылся. Ермошка уснул. А утром он никак не мог понять, где была явь, где — сновидение.
— У тебя есть клок волос из бороды Иисуса Христа? — спросил отец Лаврентий.
— Был, но я его потерял, — заюлил плутовато глазами Ермошка. А сам скорее бежать, перебрался в сани к Бориске. Чалый шел рядом, заиндевелый, одичавший.
— Бориска, ты умеешь хранить тайны?