Золотой день
Шрифт:
Молодой девушкой она ненавидела родителей за то, что они дали ей такое имя. «Красавица» – это же совсем ума надо не иметь! Как будто мало вокруг нейтральных или просто ничего не значащих имен! С таким обязывающим именем даже миловидной девчонке в школе не выжить. А уж о ней и говорить нечего. Длинный нос, бесцветные жидкие волосы, никакие (ни формы, ни цвета!) глаза, никакая фигура. И вдобавок такое имя! Ее быстро переименовали в «Уродину», благо антонимы изучались уже в начальной школе и напрягать извилины для изобретения клички было не нужно.
Неприязнь к собственной внешности сохранилась в ней на всю
Какие варианты выживания предлагались после «но», Гюзель улавливала слабо. Позже, уже став взрослой, она поняла, что эту ошибку совершают многие, причем не самые плохие родители, и старалась, как могла, исправить ее. Писала на эту тему в своей знаменитой колонке, объясняла грешащим подобными высказываниями подругам, что они подавляют индивидуальность ребенка и лишают его сознания защищенности. Ибо это сознание дается маленькому человеку только родительской любовью. А разве он может поверить в ее силу, если ему постоянно твердят, что он некрасив, несообразителен, неловок?
– Твоя дочь не состоится как личность, – говорила она Джан, видя, как та обращается со своей Илайдой. – Мне все время говорили буквально те же слова, а ведь она довольно хорошенькая, в отличие от меня.
– Но ты же состоялась как личность, – парировала Джан, – уж кто бы говорил! Может, ты назло родителям и их увещеваниям сделала такую карьеру. У тебя же хватило ума и характера. Тебя надо таким девчонкам, как моя Илайда, в пример приводить. Дилара рассказывала, что ты всегда была умней всех в классе. Хоть тебя и дразнили «Уродиной».
Гюзель не спорила, но потихоньку стала опекать дочку приятельницы, хваля ее и стараясь придать ей уверенности в себе. Илайда нравилась ей, хотя эта девочка была совсем другой, не такой, какой когда-то была ныне преуспевающая журналистка Гюзель Алатон. Какой она помнила себя и какой ее помнили другие.
Она действительно была не то чтобы очень умна, но сообразительна, умела приноравливаться к обстоятельствам, прекрасно училась, потому что, даже не всегда зная изучаемый материал, быстро смекала, где найти ответ на заданный вопрос. Это последнее качество и определило ее дальнейший жизненный путь.
Лицейский преподаватель химии, увидев недовольное лицо девушки на одной из контрольных работ, пожалел некрасивую отличницу и подошел узнать, в чем дело, и, может быть, помочь. К тому моменту Гюзель была доведена до отчаяния и выложила учителю все, что она думает о его никому не нужном предмете:
– Я же не собираюсь становиться химиком! А учить наизусть такой объем разрозненной, не связанной в систему информации просто нелепо. Если бы вы разрешали пользоваться справочниками, я бы в два счета нашла все ответы!
– Ну, положим, в два счета ты бы ничего не нашла, – возразил химик, видя, что остальные ученики начинают прислушиваться, и решив провести воспитательную акцию. – Здесь вопросы по разным разделам курса, и в одном учебнике тебе их не отыскать. Особенно
– Еще как помогут! – обрадованно вскочила Гюзель. – Можно, да? Я же не собираюсь списывать все подряд. Мне нужно посмотреть всего три, нет, четыре пункта, и я знаю, где их искать. Если я получу информацию вот про это, – она ткнула пальцем в формулу, – то дальше все логично.
– Ну-ну, попробуй, – все еще полагая, что имеет дело с обычной нерадивой ученицей, усмехнулся учитель.
Он не знал, радоваться ему или огорчаться, когда через десять минут девчонка показала ему почти законченную контрольную.
– Дальше элементарно, – гордо сказала она, – а учить все это наизусть – совершенно тупое, бездарное занятие.
– Тебе надо заниматься журналистикой, – стараясь не потерять лица, поучающе произнес учитель, – больше нигде поверхностные, неглубокие знания в сочетании с умением ловко извлекать нужную информацию успеха иметь не будут. Во всяком случае в естественных науках тебе делать нечего.
Она и не предполагала что-либо делать в естественных науках. Она была не слишком трудолюбива и, хотя хорошо училась, не видела ни одного из школьных предметов, которым смогла бы заниматься всю жизнь. А профессии – что знают школьники о профессиях? Учитель, врач, продавец – этих они видят; актер, художник, летчик – об этих читают и знают понаслышке; профессии родителей и знакомых – этих, как правило, примером для себя не считают.
Слово «журналистика» пришлось как раз ко времени.
Обдумав эту идею, неглупая Гюзель пришла к выводу, что это – то, что ей надо. Она полистала газеты и журналы, отметила, что там почти никогда не появляются фотографии корреспондентов или авторов статей, а значит, о написанном ею будут судить только по качеству написанного и по эффектной подписи «Гюзель Алатон». А что? Звучит неплохо. И писать она станет так, как если бы была красавицей.
Она будет писать для женщин и о женщинах. Гюзель казалось, что это легко. А о чем же еще? Политика ее не интересует, в спорте она не разбирается, бегать, высунув язык, в поисках сенсаций и новостей не очень-то хочет. Интервью с известными личностями редко делают известным журналиста, об экономике пишут профессионалы… Остается – что остается? По тем временам ничего. Это сейчас газеты и журналы пестрят гороскопами, отчетами о модных новинках, статьями о любви и превратностях брака. Но тогда, двадцать пять лет назад, турецкие женщины не читали газет. И Гюзель стала одной из первых, кто решил исправить это положение.
Удалось это, конечно, не сразу. Пришлось и побегать за новостями, и придумывать подписи к фотографиям, и вычеркивать половину написанного из и так крошечных статеек, и брать интервью – причем отнюдь не у премьер-министров. Но однажды судьба ей улыбнулась. Вернее, улыбнулся редактор, которому она, демонстрируя подготовленный материал об экономической выгоде постройки новой дороги и выслушав его похвалы, вдруг заявила:
– Да ерунда все это! Ни одна женщина не станет такое читать!
– Женщины, детка, не читают газет, – сообщил ей слегка устаревшую новость редактор.