Золотой характер

Кассиль Лев Абрамович

— Какой Лиходед?

— Эх, корешок! — вздохнул он. — Тут если рассказать, что он над нами выкомаривает, этот распрочертов Трофим Лиходед, не поверишь! — махнул он рукой. — Никто не верит! Челомбитько-то Антон Федорович — он всему свету известный. А Лиходед? Да его за станцией и не знает никто. Подумаешь, фигура — колхозный механик, да еще и доморослый, из ковалей! Правда, есть у него еще должность — секретарь партбюро, — но опять-таки для нашего Антона это не высокое начальство. В большо-ой зараз силе Антон Челомбитько! Не то что в районе либо в крае, а и в Москве добре знают его, и думаю, кабы он на Лиходеда пожаловался, дали бы им развод по несходству характеров, уважили б Антона. А вот, представь, не жалуется. Терпит — и квит…

Степан Терентьевич отхлебнул из фляжки глоток теплой воды, поморщился, вскинул руку, посмотрел на часы.

— Вот-вот Антон явится, поедем… Глянешь на него — бочка. Расщедрилась природа — вогнала в него мяса на пятерых. Два пояса вместе сшивает, аж тогда подпоясывается! Но не квелый, моторнейший… А Трофим тоже моторный, только на другой

фасон — высоченнейший! Сядет, сложится, как плотницкий аршин, — коленки до подбородка достают.

Ох, разномастны же, черти! В субботу едем в район — Антон и пытает: «А что, Трофим, кабы революция припоздала, что б с тобой было?» — «Как это припоздала? — не понимает Лиходед. — Не могла она припоздать! Все в свой срок». — «Ну, допустим бы, припоздала. Либо она припоздала, либо ты годочков на двадцать раньше на свет явился — кем бы стал?» — «Ну, что за пустые балачки! — сердится Лиходед. — Кем бы я стал? Ковал бы себе в кузне». — «Э, нет! — говорит Антон. — Я про тебя другое думал: ты же прямой, как палка, у тебя что на уме, то и на языке, — сослали б тебя жандармы на каторгу за пропаганду». — «А тебя б не сослали?» — «А меня б не сослали, — смеется Челомбитько. — Я бы в купцы махнул». — «Ну-ну, в купцы!.. С какого бы капиталу? Копался бы в земле». — «Нет, — уверяет Антон, — не задержался бы я в середняках: не тот характер. Двинул бы в купцы. Хватило б хитрости нажить капитал. Лихой бы купец получился».

…Смекаешь, какие разговоры? Ну, не знаю, как бы там у Антона получилось с купечеством, — может, и доторговался бы до точки: он рисковый, а вот из кулачества, это уже на моих глазах, Трофим Лиходед его, как говорится, тепленьким достал.

Демобилизовались они в двадцать шестом году со срочной службы. Трофим — в батрачком (были тогда такие комитеты, обороняли нашего брата), а Антон — к батьке на хозяйство. А батько у него хотя и не бедствовал, а хозяйновать не умел. Антон и взял руководство. Мотнулся на Волгу, привез семян, глядим — горчицу сеет! Горчицу! У нас и понятия не было, как она растет. А он посеял, выходил, торганул — вот тебе и первые гроши. Ходит по станице, приценивается к маслобойке, думает двух работников нанимать. А мужик сам собой не вредный, не жадный, но вот-вот из-за этой распроклятой единоличности мог бы из него получиться кулак…

Тут-то его Лиходед и перекантовал! Организовалась коммуна на хуторе — зовет его Трофим завхозом. Поступил Антон в коммуну, еще и батьку привел, захлопотал, старается. Мы не нарадуемся: нашли человеку место! А он год отслужил — сдает ключи: «Увольняйте. Непривычен служить под начальством. Вот когда председатель запонадобится, тогда покличьте!» А председателем-то был Трофим на первых порах. Собралась ячейка, задумались: что делать? И Антона жалко терять: хозяйнует он лучше Трофима. И кой у кого сомнение: куда он, Антон, заведет коммуну? Сам же сырой, непропеченный, еще и пуп не зарос после единоличности. Да и Трофима жаль обижать: он затевал коммуну. «Нет, — говорит Трофим, — на пользу дела давайте, хлопцы, рискнем! Хозяйнует он лучше меня — книги ему в руки! А завести он нас никуда не заведет: в случае чего мы-то — вот они, коммунисты. Станет выбрыкивать — стреножим!»

Так и сказал: «Стреножим»… И вот сколько лет минуло, а он… — Степан Терентьевич нагнулся, поднял с земли блеклый листок акации, зачем-то разгладил его на ладони, растер жесткими пальцами, вздохнул и, словно бы окончательно отвлекшись от того, что было когда-то, заговорил деловито: — Гляди, как дела разворачиваются… Сядут они посевы плановать — Антон рассуждает хозяйственно, чтоб легче колхозу гроши добыть. «Свеклу, — прикидывает, — урежем: возни с ней много. А бабам дадим другое занятие — веники! Посеем — хлопот с ними немного, а гроши верные! На Севере побывал мой гонец — там по пятерке за штуку платят». — «Глупости! — противоречит Лиходед. — Кубанскую плодючую землю — под веники?! Да нехай их тот сеет, у кого неудобия, а мы будем сахар гнать. Мало сахару!» — «Да веник-то, если его на базаре продать, доходней?!» — «Мало ли что!» — «Как это «мало ли что»?! Я — хозяин, мне волю дали, я не одни веники, я еще и конопельку посею». — «Еще глупей! — кричит Лиходед. — С Кубани пеньку гнать?! Позорище!» — «Никакого позорища! За пеньку гроши дождем льются. Ты газеты читаешь? Под Курском, под Черниговом на чем колхозы богатеют? На этой же пеньке!» — «Плохо ты газеты читаешь, — говорит Лиходед. — Там-то колхозы жили бедновато, на чем их можно было поднять? На пеньке! Государство и повысило на нее цену. Для первой поры повысило, чтобы в тех колхозах завязался жирок, не навеки». — «Да я-то могу тем попользоваться? Надо ловить момент!» — «Ты свой лови! Сей кукурузу, перегоняй ее в мясо. Мясо — вот твой конек!» — «А то мы не даем мяса! Полмиллиона карбованцев получил за свинину. Мало?» — «Нет, то горький доход, — не соглашается Лиходед. — Горький!.. Гляди, почем свинина в магазине, — разве ж то всем доступная цена? А почему она такая дорогая? Мало ее, свинины! Мало! С тебя, богача кубанского, вдесятеро, да дешевой свинины, да еще яиц, да сахара. А ты вон на чем, на вытребеньках, на вениках, на ерунде, хочешь строить политику? Абы копейку добыть? Не дадим так плановать!..»

«Здравствуйте! — говорит Антон. — Ты в точности как тот казак, что наставлял дочку-невесту: иди, мол, доченька, ищи жениха под свой вкус, только за чернявого не ходи, и за белявого не ходи, и за бедного не ходи, и за богатого не ходи, и за лысого не ходи, и за чубатого не ходи, — а так иди, за кого душе угодно. Так и ты: проявляй, Антон, инициативу, только свеклу не режь, кукурузу не цепляй,

пеньку не заводи, а в общем полная тебе инициатива. Так?»

«А ты хочешь распоясаться?»

Такие расхождения! Чуть Антон замахнется — Лиходед в дыбки! Задумал, допустим, Антон операцию, то-онко задумал, как тот стратег. Узнал, что на Дону жито уродило, снаряжает туда гонца: купи, мол, в колхозах жита, накинь лишний червонец на центнер против казенной цены и сдай то жито в госзакуп. Там сдай и квитанцию привези. А мы твоей квитанцией отчитаемся перед районом, а свою пшеничку перегоним на крупчатку-муку да и отправим на комиссию к Балтийскому морю — там любят белые пироги. Комиссионная цена повыше закупочной, вот он и чистый барыш!» Не-ет, далеко до барыша! Узнает Лиходед про ту стратегию и обрушит одним ударом: «Нельзя». — «Да ты пойми, — отбивается Челомбитько, — я-то хозяин?!» — «Какой? — не уступает Лиходед. — Ты же не простой хозяин, а ты же коммунист-хозяин, чертова голова! Коммунист! Не фермер американский! Тебя поставили народу служить — так служи, не переводи шило на мыло. Гони то, что нужно народу, а не прицеливайся, как бы с народа лишнее сорвать!» — «А цены? — не сдается Челомбитько. — Цены-то у нас разные! Вот их сколько: заготовительная, закупочная, комиссионная, базарная! Да и то не все! Есть же еще цены по разным местностям: где уродило — дешевка, где не уродило — дороговизна. Страна-то вон какая! Должен я по ней маневрировать продуктом?» — «То-то, — сердится Трофим, — и лихо, что у нас пока разноценье, то-то тебя и шатает. Была б ясная цена, ты б, друже, не выбрыкивал, а строил маневр на одном — на земле! Гони с нее больше мяса — на том и богатей!» Так и цапаются! День ездим по степи — день и цапаются. И, понимаешь, пока я Лиходеда слухаю — вроде он правый, а заговорит Антон — и он вроде не виноват…

И чем же оно кончается, корешок? А тем и кончается… Погорюет наш Антон, что не поручилась его стратегия, помянет всех Трофимовых родичей, и бога, и черта, и малых чертенят, а потом и скажет: «Ну что ж, Трофим, мясо так мясо!» И как врежутся в дела! А насчет этого они один в одного — переимчивые, ревнючие. Ночь спокойно не переспят, когда знают, что у другого хозяина какая-то штука устроена лучше, чем у нас. Вычитают в газете, допустим, про самокормушки и в тот же миг заходятся: слесарей — на ноги, плотников — на ноги! Пока в районе резолюцию пишут про те самокормушки, а у нас они готовенькие, приезжайте опыт снимать!..

И все-таки горе с этим Трофимом! Кабы не он, кто б еще Челомбитьке докучал? Начальство хвалит: самый миллионеристый миллионер в районе, да и в крае вряд ли кто с ним доходом померяется. Колхозники? Что ж, и колхозникам вроде совестно обижаться: никто в районе щедрей нас не платит на трудодни. Нет же, срамит его Трофим на каждом шагу! Только задумает Антон покрасоваться перед начальством — Трофим тут как тут! Затеяли они с Трофимом образцово-показательный лагерь на свиноферме. По дешевке, с расчетцем сделали, но и с шиком! Водопровод подтянули, поставили душ, — лежат наши свинюшки, нежатся, а вода на них сверху льется. Культура? Звонит Антон в край, докладывает начальству, вызывает фотографов, Лиходеду наказывает: «Ты встретишь гостей, а я буду в лагере вас дожидаться». Дождался! Лиходед вроде бы маршрут попутал — попали гости в самую дальнюю, забытую богом бригаду. А там у нас не табор, а курятник, трактористы по неделям не умываются, а по нужде в подсолнухи командируются — нет отхожего места. Ахнуло начальство и на свинячий душ не захотело глядеть!

Антон чуть не плакал потом. «Да что ж ты, говорит, изгиляешься надо мной, Трофим Иванович? За что срамишь?» — «Не задавайся! Свинячий душ устроил — так ты его начальству показываешь, а то, что в станице бани для людей нет, про то начальство не должно знать?» — «То дело казенное, — отбивается Челомбитько. — Нехай баню строит район!» — «Да люди-то наши!» — «Так, может, нам и школу строить?» — «А почему же нет? Как сгорела школа в войну, так и стоит скелет скелетом, а ребятишки в другую школу в две смены бегают, а хуторские мальцы и вовсе без школы — в станице учатся, а живут по родичам, кормятся всухомятку, нет общежития. А еще называемся — передовой колхоз!» — «Правильно называемся! — доказывает Челомбитько. — Доход высокий, трудодень богатый».

Так разве Трофиму докажешь? Подговорил коммунистов, собрали собрание, и вот тебе Антон, сердяга, строит и школу, и общежитие, и баню, и табор в той самой бригаде, куда Трофим гостей возил… Кривится, сердится, ругается на чем свет, а строит!

Степан Терентьевич примолк, долго сидел потупившись, потом спросил усмехнувшись:

— Что, браток, чудные у нас дела? Оно никто не верит… Челомбитько-то — он вовсе не мягкого характера. Высо-окие начальники брались над ним командовать — отшивал в два удара. А с Лиходедом — осечка за осечкой… — Он закурил, изогнул папиросу так, как это делают с «козьими ножками», и «продолжал: — Тут у них, видишь, давняя спайка. Думаю, с нее пошло. Тридцать второй год, помнишь, какой был у нас на Кубани? Недородный, сердитый… Мы-то заготовки выполнили, еще и на трудодни хлеб оставили, а район и край провалились, и вот тебе налетает уполномоченный, дает команду: «Вывозите все, до зерна!» — «Ладно, — говорит Антон, — вывезу!» А сам уполномоченного проводил — и к амбарам! Роздал весь хлеб и в закромах велел подмести. Ну, на утречко его, понятная вещь, на бюро, с бюро под арест — суд, приговор… Мы видим — невинно осудили человека. А что попишешь? Обстановка! Район накален. «А! — скажут. — Саботажника обороняешь?» И тебе же наведут решетку. А Трофим, надо правду сказать, не из пугливых. Кинулся в район — там не добился, на поезд — и к Калинину. Выручил Антона! С того случая, полагаю, и пасует Антон перед Лиходедом.