Золотой петух. Безумец
Шрифт:
— Батюшка, — сказал эфенди деловым тоном, — я знаю крестьян лучше вас. «Бог даровал крестьянину только душу, но и ту ему нелегко у него отнять. Только когда посланец бога, ангел с мечом, становится у изголовья крестьянина, он расстается с душой». Это должно служить нам назиданием. Если крестьянина не испугаешь «святой палкой», он не даст денег. Приготовьте список ваших должников, дайте его мне, я поручу это дело одному из моих стражников, и вы получите все сполна.
— Благослови вас бог, да продлит он вашу жизнь, — сказал священник, — список у меня уже готов.
— А ну-ка, прочтите его, послушаем.
Священник вытащил из-за пазухи пожелтевшие, засаленные,
— Ну-ка, дьякон Симон, прочти, у меня глаза что-то плохо видят, — сказал он.
Дьякон Симон взял листы, откашлялся, почесал затылок, выпрямился и, поднеся их к лицу, начал читать заунывным голосом, словно тянул псалмы:
— «Крестил дочку хромого Мыко, он остался должен пять хуруш [47] ; девочка через неделю умерла — хоронил; теперь долг семь хуруш. Венчал сына Хло, он остался должен десять хуруш. Получил от него тридцать вязанок сена стоимостью три хуруша. Заболела жена Пано; ходил к нему на дом, читал три главы из евангелия для исцеления — он остался должен три хуруша. На крещенье, когда вынимали крест из воды, воспреемником был сын Сако. Барсо давал тридцать хуруш за это. Я сделал Сако уважение и сговорился за двадцать хуруш, — за ним осталось двадцать хуруш. Пообещал дать пшеницу во время молотьбы. Ходил, просил — не дал, свидетель посыльный…»
47
Хуруш — мелкая турецкая монета.
Эти подробные записи мало чем напоминали обычный счет; они скорее были похожи на хронику жизни священника за несколько лет. Записи были сбивчивые и путаные, но по ним можно было судить о занятиях сельского священника.
— Порядочный счет, — сказал эфенди, прерывая дьячка. Он не в силах был больше слышать его монотонное чтение. — Дайте мне эту бумагу, батюшка, и я заставлю расплатиться всех ваших должников. Вот у меня был случай с крестьянами Н…ской деревни. Они тянули с уплатой монастырского налога; преосвященный пожаловался мне. Я в тот же день велел собрать все недоимки и получил его благословение.
Священник считал настолько естественным такой способ взимания долгов, что не только не отклонил предложение эфенди, но, наоборот, поблагодарил его, призвав на его голову благословение.
Но почему сборщик налогов взялся оказать священнику такую услугу? Ведь бескорыстие было ему чуждо. Что же вынудило его прикинуться добряком и даже пообещать не удерживать с него десятой части, которая обычно шла в пользу казны?
— Да благословит вас отец Авраам, пошли вам бог здоровья, — сказал священник в ответ на это обещание эфенди.
Точно такой же список должников хранил у себя за пазухой и дьякон Симон, его должниками были ученики; и он тоже загорелся желанием передать в руки эфенди свой список. Но священник, угадав его намерение, шепнул ему на ухо:
— Пусть сперва соберет мои долги, а потом твои.
Семья у отца Марука была небольшая. После смерти единственного сына на его попечении остались невестка и двое внучат, которые жили вместе с ним. Сам он давно лишился попадьи и жил вдовцом.
Подав ужин гостям, его невестка, озабоченная болезнью младшего сына, подошла и села возле постели больного ребенка. Грустно глядя на его воспаленное
Она была так удручена болезнью ребенка, что не слышала, о чем говорили за столом.
Обрадованный обещанием эфенди, священник решил повеселиться на славу и велел невестке подать еще водки и приготовить мазу [48] . Хотя они уже поужинали, но по местному обычаю полагалось в честь почетного гостя после ужина подать выпивку. Священнику пришлось дважды повторить свою просьбу, прежде чем невестка поняла, что он обращается к ней. Водка всегда была в изобилии в доме священника, и она наполнила бутылку; но как приготовить «мазу», когда нет сахару? Признаться в этом ей было неловко в присутствии гостей. Она решила пойти и занять сахар у соседей.
48
Сладкое блюдо из сухих фруктов. (Прим. автора.)
На дворе было очень темно. Лил дождь. Она вышла во двор и, шлепая по грязи, поднялась на плоскую кровлю своего дома, чтобы оттуда спуститься к соседу. В это время она услышала, что кто-то сильно стучит к нему в дверь. До нее донеслись угрозы, брань на турецком языке и приказание немедленно открыть дверь.
Было слышно, как из-за двери клялись, что у них никто не прячется.
Кто были эти люди, которые в такой поздний час ломились в дом армянина, и кого они искали?
Зуло — так звали невестку священника — совсем оробев, не решалась ни спуститься к соседу, ни вернуться домой и в оцепенении стояла на месте. Вдруг до ее слуха донесся какой-то шепот. Казалось, что кто-то, крадучись, поднимался на их кровлю.
— Тише, Степаник!..
— Куда мы идем, Сара?
Зуло узнала голоса, и страх ее рассеялся. Она поняла, что несчастные спасаются бегством и нуждаются в помощи. Ей было уже известно, что произошло в доме старика Хачо. Она слышала, что его невестки прячутся у соседей. Теперь их, видимо, разыскивали, и Зуло понимала, с какой целью. Видимо, те солдаты, которые арестовали сыновей старика Хачо, и ломились сейчас в двери соседа Зако.
Сара и Степаник стояли на кровле дома священника и, словно затравленные козули, со всех сторон окруженные охотниками, не знали, в какую сторону им бежать, чтобы спастись. Дождь продолжал лить. Деревня спала глубоким сном. Полночь давно уже миновала.
В это время сверкнула молния и послышались раскаты грома. Вспышка молнии осветила Зуло, стоявшую на кровле. Степаник приняла ее за одного из своих преследователей и в страхе приникла к Саре. Зуло подошла к ним.
— Это я, не бойтесь, — сказала она.
— Ах, Зуло, это ты, — воскликнула Сара, вся дрожа. — Ради бога, спаси нас, спрячь где-нибудь, не то нас поймают и уведут!
Зуло была в замешательстве, она не знала, как ей быть. В доме у них находился подозрительный гость, да и священник вряд ли согласился бы приютить беглецов. Однако нужно было помочь этим горемыкам. Она хорошо знала, какое бесчестье их ждет, если они попадут в руки турецких солдат. Но в то же время она боялась взять на себя ответственность, укрыв «преступников», хотя все их преступление состояло в том, что они были женщинами. Понимая это, Зуло колебалась; и все же сострадание взяло верх над ее сомнениями, а близость опасности подсказала ей путь к спасению.