Золотой поезд. Тобольский узелок
Шрифт:
— Долго вы в монастыре прожили? — спросил ее для начала разговора Михеев.
— Ой долго.
— Лет двадцать?
— Двадцать, милый, двадцать, — кивала головой Агния.
— А может, тридцать? — улыбнулся Михеев.
— Тридцать, — охотно соглашалась бабка.
— Может, и больше?
— Кто его знает. Давно. С малолетства в обители.
— В каких вы там ролях были, в обители-то?
— В ролях не бывала, как можно! — испуганно отстранилась Агния. — Келейницей была я у матушки.
— Доверяли вам, значит?
— Доверяли,
Саидов еле удерживал смех, несмотря на укоризненную мину Михеева.
— И тайны тоже доверяли?
— И тайны тоже.
— Какие же?
— А всякие. Сон какой привидится — расскажет, скоромное в пост при мне покушает, наливочку за пазухой принести доверит. Доверяли, милый, как не доверять, давно я при ней… — наставительно, как заблуждающемуся мальцу, объясняла Агния.
— Значит, знали вы и о том, как пряталось монастырское добро?
— Знали, как не знать.
— Вот и расскажите нам об этом.
— Что рассказывать-то?
— Ну — как прятала.
— Да я и не прятала вовсе. У меня своих делов хватало — в передней сидеть, доложить, кто пришел, подать что.
— А царского добра у игуменьи не сохранилось какого-нибудь?
— Было и царское. Портреты были царские. За шкафом потом стояли, при новой-то власти…
— Я про другое, бабушка. Не было ли драгоценностей каких?
— Были и драгоценности. Панагия была, царицей посланная. Ложечка серебряная с вензелем царским — у послушницы отобрала, что певчей в царский дом ходила.
— Может, кольца были, броши, ожерелья, ну — бусы, что ли?..
— Бусы тоже были.
— Какие они с виду, из чего сделаны?
— Бусины кипарисовые, из креста Христова сделанные. В одной-то, большей, частица мощей святых. Тоже царицей даренное. Четки, по-нашему, называются.
— А из камней драгоценных не было ли чего? Говорят люди, что было, дескать.
— Чего не видала, того не видала, врать не буду. В шкатулке разве что у нее хранилось. Потайная шкатулочка, «Боже, царя храни» на ней вырезано и вензель государя.
Михеев и Саидов переглянулись.
— Где же она ее хранила?
— А за кивотом. Никого к ней не допускала. А глядела когда, так лишь в одиночестве. Окна завесит да при лампаде и разглядывает, перебирает.
— Пришлось, значит, видать — что там в ней было?
— Не довелось. Не любопытная я. Зайду не в пору, матушка зыркнет глазами, ну я и ходу назад, к себе в угол, от греха подальше. Видела, блестит что-то, а что — не пойму.
— На бусы не похоже?
— Может, и похоже, не разглядела.
— Куда ж она потом девалась, шкатулка-то?
— Кто ее знает. Только что после смерти игуменьи не нашли ее. Накануне еще была, знаю. Мать-казначея, что потом настоятельницей стала, все обшарила, много чего всякого нашла, а шкатулку — нет. Меня пытала, не знаю ли я, А я, говорю, почем знаю. Посмотри за кивотом, там была. Разворотила
— Выходит, передала ее игуменья кому-то?
— Может, как не может.
— Кому, например?
— Вот уж и не знаю, что сказать. Мало кому она доверяла, игуменья-то наша. Недоверчивая была.
Разговор заходил в тупик: старуха в самом деле ничего не знала о передаче шкатулки в другие руки. Да и была ли она передана, не осталась ли где-то там же, в монастыре, укрытая той же игуменьей в новом месте? Видно было, что Агния ничего не собиралась скрывать, о тайнах она имела свое понятие: зачем скрывать то, в чем нет ничего плохого? Да и знать она, несмотря на близость к игуменье, могла немногое— нелюбопытная, кроткая, исполнительная слуга, с которой не церемонится, но и близко к тайнам не допускает ее хозяин.
Михеев поймал себя на том, что он с совершенно, казалось бы, неуместным чувством теплой жалости смотрит на сухонькую, глубоко согнутую старушку в стареньком дырявом платке, выцветшей латаной юбке, глухую и почти слепую— кроткое, беспомощное существо, жалкое в своей неприкаянности. У ног ее на ковровую дорожку натекла лужица грязи. Подошва одного из дряхлых опорков отстала, и в ощерившийся деревянными зубами просвет выглядывает голый палец.
— Ну что ж, бабушка, спасибо и на том, что вспомнила. Далеко живете-то?
— Да ведь как тебе сказать. Тебе — близко, мне — далеко. Ползу-то я как улита.
Михеев наклонился к Саидову:
— Отправь-ка ты ее, пожалуйста, на вашей пролетке. Будь другом, сделай…
Саидов удивленно посмотрел на него, но отложил перо и, взяв старуху под локоть, повел ее к выходу.
Как на очень близкое к игуменье лицо монахини указывали на бывшую благочинную монастыря — Мезенцеву. Найти ее оказалось нетрудно, она никуда из Тобольска не выезжала.
«Я, Мезенцева Марфа Андреевна, по монастырю Рахиль, — записывал Саидов ее ответы на вопросы Михеева, — родилась в 1875 году, в селе Блинниково, в семье зажиточного крестьянина. Кроме земли и хозяйства, отец имел еще и торговую лавку. Я до двенадцати лет жила в семье, а потом переехала в Тобольск, к брату, занимавшемуся там мучной торговлей, и помогала ему управляться по дому. Восемнадцати лет ушла в монастырь…»
— Почему? — спросил в упор Михеев.
Мезенцева — высокая, статная, степенная и медлительная в движениях — повела на него темными, глубоко посаженными глазами.
— В те поры это не запрещалось.
— А все же? По своей или по чужой воле? Или случаи толкнул? — настаивал Михеев, с интересом оглядывая се скромную, но добротную и аккуратную одежду, не по возрасту свежее, почти без морщин лицо с крупным красивым ртом. «Красавица, наверное, в молодости была», — подумал он.
— По своей доброй воле, по собственному хотению, — ответила Мезенцева, но почему-то отвела глаза.