Золотой поезд. Тобольский узелок
Шрифт:
«Рахиль — это ведь, кажется, Мезенцева? — вспоминал Михеев. — Но она как будто отрицала свое знакомство с ним. Почему бы это? Кто из них врет?»
— Отец Алексей изредка захаживал, — продолжала Миронова, тыча пальцем и колыхаясь всем своим тучным телом. — Толкование мирских событий изъяснял матушке. Газетку иногда читал… Не знаю, кого тебе и назвать еще, всех, кого вспомнила, сказала.
— А Петропавловского Степана Антоновича не вспомнили?
— Такого не помню. Не всех ведь знала, где их всех-то знать.
— А вот он вас знал. Деньги, говорят, вы с ним прятали.
— Эку
— Да ведь у нас это не франко-потолок взято, — ввернул Михеев входившее в моду словцо. — Вот послушайте-ка.
Он раскрыл одну из папок на заложенном бумажкой листе и не спеша, поглядывая после каждой фразы на Миронову, прочитал:
«Моя давняя знакомая, Препедигна, просила меня в 1923 году спрятать доверенные ей монастырские ценности — 1300 рублей в золотых монетах, серебряные ложки и прочее. Я сложил все это в железную банку и зарыл, в присутствии Препедигны, в лесу по дороге к Жуковке. А потом перепрятал все это в другое место, уже один. Здесь они и были найдены по моему указанию».
Миронова, слушая, оставалась спокойной, только шумнее засопела, расслабив отвисшую нижнюю губу. Когда Михеев кончил читать, она сипло хохотнула.
— Ловишь? Умер он, батюшка, в двадцать пятом. Как бы он сказал тебе это? Не с того же света.
— А он это даже сам и записал. И не на том свете, а на этом. И еще до двадцать пятого года. Итак, во-первых, вы его знали?
— Может, и знала, да забыла.
— Во-вторых, ценности вы все же прятали, хотя раньше отрицали это.
Миронова молчала, выжидательно глядя на Михеева.
— В третьих, вы с Петропавловским спрятали золотых монет на сумму в тысячу триста рублей, а получили для этого больше — две тысячи. В-четвертых… — перечислял Михеев, тыча пальцем в стол, как недавно тыкала Миронова. — Впрочем, давайте по порядку. Снова да ладом, как говорят. Вы же видите, что нам многое известно…
— Раз все тебе известно, так чего спрашиваешь? Пиши сам, — проворчала Миронова.
— Ну что ж, и запишу. Пишите, Саидов… Я, Миронова, признаюсь, что скрывала свое участие в укрывании ценностей. Дело было так… Может, все-таки лучше сама продолжишь?
— Что уж… Пиши, — наклонила голову Миронова, будто рассматривая свои пухлые, в переплетении вен, руки на коленях.
Саидов записывал.
— Дело было так. Когда закрывали монастырь, ко мне в келью пришла старая монашка. Ни имени, ни фамилии ее сейчас не помню, знаю, что потом она умерла…
— Я напомню, — прервал ее Михеев. — Селафаилой ее звали.
— Ну, пусть Селафаилой…
— И не умерла она. Зачем же хоронить живого человека?
— Нашли, значит?.. Пиши… Пришла старая монашка, по имени Селафаила, и передала мне узелок с золотыми монетами. По ее словам, там было на две тысячи рублей, но я не считала…
— Считала, Прасковья Архиповна, считала. Нехорошо обманывать. Стыдно это.
— Бросишь стыд — будешь сыт. Ну, пусть считала, чтоб тебя, — рассерженно отмахнулась Миронова. — Ну отсыпала себе малость. Пить, есть, на черный день,
— На смертный час семьсот золотых рублей не многовато? — заметил Саидов.
Старуха метнула в его сторону сердитый взгляд и, не отвечая, продолжала:
— Золотых монет было на две тысячи рублей, но семьсот рублей я взяла себе и хранила на черный день…
— Понемногу тратя их, — подсказывал Михеев.
— Сначала я прятала сверток… — пытаясь не обращать на него внимания, продолжала Миронова.
— В шкатулке царской… — продолжал подсказывать Михеев.
— И это знаешь? — скривилась в подобии усмешки Миронова.
— В шкатулке этой, — отстукивал пальцем слова Михеев, — у игуменьи раньше хранились разные драгоценности, в том числе ожерелье бывшей царицы…
— Разные драгоценности, — в тон ему повторила Миронова, не замечая насторожившихся вдруг глаз Михеева.
— Вот так-то лучше, Миронова, — похвалил Саидов, положив перо и встряхивая затекшую кисть руки.
— И куда вы их потом девали? — спросил Михеев.
— А их там уже не было.
— Как не было? Вы же говорили, что были.
— Это ты говорил. Может, и были, откуда я знаю. Тебе виднее.
— Хитрите, Миронова?
— И ничего я не хитрю. Слыхала я, что было так у игуменьи какое-то царское добро, а сама не видала. Игуменья-то при мне померла. Одна я при ней была. Ну и, думаю, чего добру пропадать, лучше уж я схороню. Как зашлась матушка-то в кашле, посинела вся, пала на пол, я от страха бежать хотела, да смотрю — она уж не дышит. Ну, я и обшарила келейку. Нашла за киотом шкатулку, завернула ее в платок, а тут покажись мне, что идет кто-то. Я с испугу и выбросила ее в форточку, в сад. А потом уж побежала к людям — матушка, мол, преставилась!.. Ночью подобрала шкатулку-то, принесла к себе, открыла, а там вата белая да бисеру для вышивания пригоршни две. Лестовки у нас им разукрашивали.
— А может, и еще что-то было? С чего бы это игуменье бисер хранить за киотом?
— Вот как перед богом! — перекрестилась Миронова.
— Ну, бога-то вы, я смотрю, не очень боитесь. Вон на семьсот золотых рублей его нагрели…
— В чем грешна, в том грешна, а чужой грех на душу брать не хочу.
— Как теперь проверишь?..
— Можно проверить. Шкатулку так с той поры и не открывали. В том же платке завернутая лежит.
— Где? — удивился Михеев.
— В завозне у меня, в сундуке под лопотиной старой. Боюсь показывать: на ней «Боже, царя храни» вырезано.
В тот же день шкатулка, о которой было столько разговоров, нашлась. Она спокойно лежала на дне сундука в пристрое дома, где Миронова жила у сестры.
Похоже, что шкатулку действительно с тех пор не трогали: была она завернута в пропахший затхлостью платок с плотно слежавшимися складками. Внутри шкатулки, как и говорила Миронова, на слое пожелтевшей ваты лежала блестящая россыпь бисера.
— Вот тебе и ожерелье, вот тебе и сияние волшебное, — сказал Михеев, сердито захлопнув крышку и сдвинув шкатулку. — В этом, вероятно, и источник всех заблуждений.