Золотой поезд. Тобольский узелок
Шрифт:
— Продолжайте, — предложил Михеев.
«…Когда брат женился, я, испросив родительского благословения, ушла в обитель. В 1915 году игуменья поставила меня хозяйкой монастырского подворья в Тобольске. На исходе 1920 года вернулась в монастырь, была рукоположена в благочинные…»
— Но ведь вы, кажется, до этого не были полноправной монахиней? — спросил Михеев, доставая из стопы папок на столе какое-то старинное «дело» с черным восьмиконечным крестом на обложке. — До революции вы числились в белицах,
Мезенцева проводила медленным цепким взглядом «дело», легшее перед Михеевым.
— Постриг я приняла в двадцатом году, — неохотно ответила она.
— Что же так поздно? Двадцать пять лет жили в монастыре, а постриг не принимали?
— Так уж получилось, — вздохнула Мезенцева. — Думала, может, домой вернусь, мать у меня хворая, уход нужен.
Михеев молча перелистал «дело» и отложил его обратно в стопу папок.
— Дальше? — попросил он.
«…В монастыре я прожила до его закрытия, а после поступила в услужение к архиепископу Назарию. Когда он в 1930 году умер, жила в частных домах, зарабатывая тем, что услужала знакомым людям по хозяйству, а летом — на поле и в огороде…»
— Биография интересная, — заметил Михеев.
— Да уж какая есть, — спокойно парировала Мезенцева.
— А за что вы сидели, Марфа Андреевна?
— Кто не сидел, — так же спокойно ответила Мезенцева. — От сумы да от тюрьмы не отказывайся. А за что, вам лучше знать.
— Ну, все же. Чтоб старые бумаги не ворошить, — потянулся опять Михеев к папкам.
— За имущество… обители, — с вызовом глядя на Михеева, ответила Мезенцева.
— Как это за имущество? Растратили, что ли, на своем подворье?
Мезенцева не приняла иронии.
— Прочитали в бумаге, что, значит, за сокрытие монастырского имущества и за сопротивление при его изъятии.
— Вот это понятнее, — захлопнул папку Михеев.
— Что ж тут понятного? — зло переспросила Мезенцева. — Свое прятали, не чужое.
— Свое? — не удержался Саидов. — Да была ли там вашего-то хоть кроха? Народное все… Народ нес, а вы у него последнюю медную копейку…
Мезенцева не удостоила его взглядом.
— Так за что все-таки посадили вас тогда? — повторил вопрос Михеев.
— Укрыли добро свое — утварь церковную, иконы, евангелия не сдали, как приказано было.
— А может, не только иконы и евангелия?
Мезенцева молчала — дескать, я все сказала.
— А серебро, ранее описанное, не прятали? — чувствуя, как в нем накипает злость, но сдерживая себя, откинулся на стуле Михеев. — А муку и сахар, что с подворья были привезены? В землю зарывали — пусть сгниет, да ребятишкам Поволжья не достанется, пусть пухнут с голоду — так? Что ж молчите, Марфа Андреевна?
— Как все, так и я, — угрюмо выдавила Мезенцева. — Отсидела сколько положили,
— Царскую шкатулку вы прятали?
— Нет, не я, — быстро, без раздумья ответила Мезенцева. — Я за муку да за сахар сидела.
Михеев удовлетворенно отметил: значит, шкатулка с ожерельем все же не миф. Была. А может, и есть еще… Мезенцева, однако, сидела спокойно, с непроницаемым лицом.
— А кто?
— Не знаю. Я на подворье была при царе-то.
— Зато когда изымали монастырские ценности, вы были там, в монастыре.
— А вот и нет, — словно поддразнивая Михеева, качнула головой вбок Мезенцева. — Я в то время в обители не была. Отпустили меня в деревню, мать хоронить. Месяц там находилась.
— Эвон как, — усмехнулся Михеев.
— Можешь проверить. Книги церковные посмотри, запись об отпевании есть. В сельсовете справься, там сторожем старичок служит, соседом нашим тогда был, помнит.
— А за муку когда садили?
— Это уж после, когда вернулась.
— И о шкатулке больше не слыхали?
— Не слыхивали. А была она? — не то интересуясь, не то сомневаясь, спросила Мезенцева. — Если и была, так…
— Что — так?
— Что с возу упало…
— То подобрать можно, — подхватил Михеев.
— Подбирай, если знаешь, где, — зло и насмешливо глянула ему в глаза Мезенцева.
— А вы знаете?
— А я и не теряла.
«Язычок остер!» — оценил про себя Михеев ее быстрые и находчивые ответы. Заглянув в составленный по допросам список знакомых игуменьи, спросил:
— Кто такой Томилов?
Мезенцева ответила не сразу. Казалось — думает, изучающе вглядываясь в Михеева.
— Нет, не припомню.
— Я напомню. У игуменьи частенько бывал.
— Я не келейница, у дверей ее не сидела. Кто там ходил к ней — где мне всех знать.
«Может, и в самом деле не знает?» — подумал Михеев.
— Не там ищешь, дорогой, — прервала его молчание Мезенцева. — Что ты меня словно по косточкам обсасываешь? Сказала тебе: непричастная я к этому. Верь, не прогадаешь.
— Где же, по-вашему, искать надо?
— У отца Алексея, вот где. А в обители все, что было спрятано, все найдено, не сумлевайся. Отец Алексей в большом доверии у царя был. Подарками царскими хвалился, да не в них дело. Шпага царевича у него хранилась, точно тебе говорю. Вся золотая, бриллиантами осыпанная. И еще что-то — не то ожерелья, не то корона царицына. Вот где щупать-то надо было. Так и увез с собой все добро — с верных слов говорю тебе, слушай меня… Пока вы там бедных монахинь за иконы какие-то таскали, отец Алексей — иерей хитрый, что и говорить, — благословлял вас за это, что не его, а нас, грешных, тормошите зазря…