Золотой саркофаг
Шрифт:
– Аполлоний! – простонала мать. – Сын Аполлоний!
– Это имя ты должна забыть, – сказал император. – Пока для тебя существует только магистр Квинтипор.
Как только ему исполнится девятнадцать лет, он сделается всадником и получит от императора дворец в Риме. Пусть станет сам себе хозяин, привыкнет к жизни в высших кругах и примет порфиру не как раб, а как знатный.
– Тем временем мы все подготовим для него. Кстати, нужно позаботиться и о его женитьбе. Как ты думаешь, голубушка?
Императрица все более утомленно со всем соглашалась. Она уж наполовину спала. Не совсем проснулась она и на другой день, когда сыпала благовония на жертвенник царя богов.
После обеда августа взошла на корабль. А утром следующего дня широко распахнулись двери застенков, открывая дорогу к плахам и кострам. Первыми венец вечной жизни получили епископ Александрии и двадцать девять его служителей.
24
Ритор Лактанций прощался с александрийской
В обращении ритора все христиане видели чудо, хотя сам он объяснял свой переход в христианство совершенно естественным образом, с присущей Христову воину скромностью, – добродетелью, доселе ритору в высшей степени чуждой, и ниспосланной ему, очевидно, вместе с вразумлением свыше. Лактанций присутствовал при первых казнях и на лицах, улыбающихся навстречу смерти, вдруг увидел отблески вечной славы, а запах горящего мяса показался ему благоуханием райских цветов; он слышал, как пению мучеников вторили из заоблачной выси горние хоры ангелов. Другие созерцали самих ангелов в белом, осеняющих страдальцев пальмовыми ветвями, многие потому и обратились, что видели, как херувимы приглашают их самих в царствие небесное. О себе Лактанций этого не утверждал: вероятно, господь не считал его пока достойным такого рода откровений. Но и виденное вполне убедило ритора, что только истинный бог способен превратить ужасную смерть в высшее блаженство, спуская возлюбившим его лестницу спасения и открывая пред ними врата своих небесных обителей, где вместо тленных цветов земли цветут неувядаемые розы рая. Лактанций попросил Мнестора совершить над ним обряд крещения, и тут выяснилось, что ритор – подлинно избранник божий. Всевышний не только очистил душу языческого ритора, но и избрал его средством содействия людям в вечном спасении. Епископ, хоть был праведником и мудрым пастырем церкви антиохийской, все же из-за своих сомнений в бытии Святого духа оказался на краю пагубной ереси и легко мог дойти до вероотступничества. И вот тот самый Лактанций, в ежедневных спорах с которым Мнестор истратил все человеческое красноречие, тщетно пытаясь убедить его, вдруг уверовал. Епископ, блаженно каясь в заблуждениях своих, не мог не признать в этом чудесном обращении действенного проявления духа истины. И он во имя Отца и Сына и Святого духа окропил водой вечной жизни плечи ритора. Событие это доставило верующим великую радость, что уже само по себе могло бы объяснить то почтение, которым окружили они своего новообращенного брата.
Но Лактанций обнаружил и другие свойства, за которые братья во Христе признали его своим руководителем вместо благочестивого и мудрого, но весьма ослабевшего плотью Мнестора, оказавшегося не способным заместить в эти тяжкие времена казненного епископа. Почтенный старец, вынужденный днем таскать за ритором, в качестве его раба, корзины с книгами, на тайных ночных собраниях только плакал да молился. Земные же передряги требовали большего. Но все, чего недоставало епископу, было у ритора. Наряду с религиозным рвением – дееспособность и умение ободрить павших духом, утешить скорбящих, умение считаться с человеческими слабостями при организации противодействия и пользовании связями. Только благодаря Лактанцию испытания первых дней не заставили александрийскую общину разбрестись. Признавшимся в бессилии преодолеть свой страх ритор посоветовал скрыться, а старейшин общины убедил, что если господь простит мятущимся и нищим духом слабость их, то от столпов церкви он потребует мужества и стойкости. Ввиду этого большинство членов суда сохранило за собой должность, оставаясь при этом христианами, правда, ценой некоторых уступок, – для возможного смягчения приговоров своим братьям и для заступничества перед языческими чиновниками. И если не всегда удавалось добиться желаемого добрым словом, то за соответствующую мзду чиновники охотно выдавали удостоверение в том, что обвиняемый в безбожии исполнил все предписания закона. Лактанций убедил своих единоверцев, что благоразумие не всегда грех, а безрассудство не всегда добродетель. Тот, кто отрекся от своего бога и принес жертву идолам по маловерию или гнусному корыстолюбию, конечно, заслуживает, чтобы как господь, так и община отринули его. Но кто может откупиться от допросов и таким путем обмануть антихриста с помощью его лживых и алчных слуг, тот не совершает греха.
– Мы – пшеница господня, – говорил ритор. – Все мы готовы к помолу, чтоб из нас испечь хлебы и утолить голод всего мира. Но как раз это наше призвание обязывает нас беречь себя, чтоб не израсходоваться прежде, чем спаситель наш Иисус Христос приготовит торжественную трапезу.
Велика была заслуга ритора и в том, что в Александрии хоть на время преследования несколько смягчились, и те верующие, что посмелее, продолжали собираться по вечерам для воздания хвалы господу богу и укрепления себя в вере Христовой. Собрания эти проводились в ремесленном квартале. В день, назначенный Лактанцием для прощания, христиане заполнили до отказа низкое складское помещение, предоставленное общине богатым хозяином ткацких мастерских Салсулой взамен разрушенной церкви. С его стороны это был поступок тем более достойный, что рисковал он очень многим. Владельцы ткацких мастерских давно уж поговаривали, что Салсула отступился от древних богов и примкнул к христианам, рассчитывая на их содействие расцвету его предприятия. На самом же деле
Лактанций, место которому, несмотря на все его отговорки и возражения, было назначено общиной по правую руку Мнестора, прощался с братьями среди общего плача. Он сообщил, что должен отправиться в Рим по повеленью императора, которого всевышний ныне уже полностью уступил дьяволу – по причинам, ему одному известным. Несомненно, однако, что господь, даже наделяя лукавого великой властью, творит благо.
У Лактанция сложилось впечатление, что у императора помутился рассудок. Вот уже второй раз он заставил ритора рассказывать ему, на ком был женат древний царь Александр, чей стеклянный гроб показывают здесь, в Александрии. Вопрос этот Лактанций считает столь же бессмысленным, как и решение императора устроить этой зимой триумф в Риме. Последнее имело бы еще смысл, если б он в начале своего царствования захотел с помощью триумфальных торжеств завоевать симпатии римского народа и сената; в том же, что он теперь, спустя двадцать лет, вдруг пожелал вступить победителем в Вечный город, ничего, кроме проявления старческого слабоумия, усмотреть невозможно. И вот именно ему, Лактанцию, император повелел отправиться в Рим, чтобы обсудить там с местными властями вопрос об организации триумфа. И хотя вообще следует внимать слову божьему, а не императорскому, в данном случае он, Лактанций, счел своим долгом повиноваться. Ибо он отправляется не в языческий Рим, а в город Петра и Павла, и, всецело вверившись воле господней, смеет думать, что выбор императора, одержимого нечистым духом, пал на него по устроению свыше. Не исключено также, что он сумеет оказать Марцеллину, епископу римскому, услуги, подобные тем, которые оказывал Мнестору, и ободрить верующих в их тяжких испытаниях.
– Братья! – воскликнул в заключение Лактанций. – Вот наступило исполнение времен: ныне снимает агнец божий последнюю, седьмую печать с той книги, что господь показал апостолу на Патмосе. Известно, что при снятии шестой печати произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачным, как власяница, и луна сделалась, как кровь, и четыре ангела, держащие четыре ветра, двинулись с четырех углов земли, чтобы мощным дыханием своим отделить на парусине господней чистое от охвостья. Но вам, братия, страшиться нечего, ибо к вам не относится сказанное сыном божиим ангелу Фиатирской церкви о жене Иезавели, которая вводила в заблуждение рабов своих, уча их любодействовать и есть идоложертвенное: «Вот, я повергаю ее на одр и любодействующих с нею в великую скорбь, если не покаются в делах своих. И детей ее поражу смертью, и уразумеют все церкви, что я есмь испытующий сердца и внутренности: и воздам каждому из вас по делам вашим».
Мертвая тишина и застывший на лицах ужас потрясли самого оратора. Он почуствовал, что сгоряча наговорил больше, чем следовало. Понизив голос, прибавил только:
– Прощаясь с вами, я хочу лишь напомнить вам, братья мои, что сказал агнец ангелу Лаодикийской церкви: «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос мой и отворит дверь, войду к нему, и будут вечереть с ним, и Он со мною. Побеждающему дам сесть со мною на престоле моем, как и я победил и сел с отцом моим на престоле его. Имеющий ухо да слышит, что дух говорит церквам».
Лактанций, вытерев навернувшиеся от волнения слезы, обменялся братским лобызанием сначала с епископом, потом со всеми обступившими его братьями: корабль его отплывал на рассвете, и потому он не мог ни выслушать, что скажут другие, ни дождаться скорбного обряда, которым завершалось собрание.
Мнестор облачился в длинную черную пенулу, надел на шею крест на широкой ленте, на голову себе возложил митру. Между тем двое братьев сняли со стены деревянное черное распятье – единственное украшение заменявшего церковь склада. Остальные истово молились. Слышавшиеся отовсюду тяжелые вздохи и сдавленные рыдания заметно усилились, когда епископ стал обходить зал. Впереди шел дьякон с книгой, запечатанной семью печатями, подобно таинственной книге, чьи печати достоин снять только Агнец. Позади – другой дьякон, с дымящимся кадилом. Сам епископ держал в одной руке свечу, в другой – кропильницу. Он окропил все двери и оконные проемы, читая молитву об изгнании бесов.
Когда Мнестор совершил этот обряд, крест лежал уже посреди зала, но одну его сторону стали на колени шесть покрытых вуалью женщин, по другую – шестеро мужчин – старейшин прихода, каждый с зажженной свечой в руках. Воцарилась мертвая тишина, когда епископ, приблизившись к подножью креста и высоко подняв митру, произнес:
– Во имя Отца и Сына и Святого духа! Миром господу помолимся за погибшую сестру нашу Приску.
Собрание в недоумении загудело. Старый епископ перепутал! Вместо повергающего в трепет анафематствования, которое должно сопровождаться похоронным звоном, он начал молиться о спасении души.