Золотой саркофаг
Шрифт:
«А как быть с нимфами? – спрашивали у ликторов. – Ведь в Неаполитанском заливе их, пожалуй, не меньше, чем рыб».
Всем известно, что тут их родина. Да и сирены, если верить всеведущим поэтам, имеют обыкновение устраивать свои свадебные пиршества здесь. А что делать с наядами и нереидами, за которыми повсюду, от Мизен до Сорренто, гоняются тритоны? А как поступить с панами и сатирами, этими деятельными, услужливыми божествами садов сладострастья и рощ интимности, дорожных перекрестков и лесных троп, – существами, без которых Байи просто немыслимы? Ведь божества эти – последняя и почти никогда не обманывающая надежда бесплодных женщин, стекающихся сюда со всех концов империи. Неужели богов тоже заставят прятаться или унизят накидками? На все эти вопросы ликторы только пожимали плечами да записывали имена тех, кто забыл свою накидку дома. Приказ есть приказ! Говорили, будто эдил издал его по настоянию императрицы. Хотя сама августа в народе никогда не появлялась (целебную воду доставляли прямо в ее домашнюю купальню
154
«События за день» (лат.).
Титанилла лучше других знала, что августа на самом деле превратилась в капризную и завистливую матрону. Первое, о чем позаботилась императрица, когда Титанилла с Гранатовым Цветком приехали из Александрии, это – разделить их. Августа рекомендовала одинокой девушке поселиться в вилле Максимиана, до тех пор пустовавшей.
А в том, построенном каким-то древним императором здании, где остановилась августа, ей самой, дескать, тесно, неудобно. К тому же ее болезненное и почти всегда дурное настроение никак не подходит для молодого веселого существа, которому она и без того причинила столько страданий.
Титанилла поблагодарила императрицу с низким поклоном, хотя с гораздо большим удовольствием вцепилась бы ногтями в лицо августы, на котором последнее время странным образом начали сглаживаться морщины. Девушка не могла знать, какая буря материнской ревности скрыта под этой маской кротости и спокойствия. Впрочем, императрица и прежде только из-за мужа терпела возле себя дочь Галерия, любить же – никогда не любила. Она видела в девушке только приемыша своей дочери, а золотого сияния, о котором говорил император, не замечала. Сердце старой женщины, никогда не снимавшее траура, воспринимало жизнерадостность девушки как дерзкий вызов, и только бесконечная природная доброта удерживала августу от того, чтобы обнаружить свою неприязнь. Теперь же она откровенно написала императору, что за то короткое время, пока сын будет принадлежать ей, она не потерпит рядом с ним никого, кто мог бы отнять у нее хоть один его взгляд. И ревновала августа не только к этой маленькой буре веселья. Долго ломала она голову над тем, как бы устранить от юноши Биона, чтобы и с математиком ей ничем не делиться. Очень кстати пришлось, что Лактанций позвал Биона в Рим, и тот попросил у нее разрешения поехать в столицу мира, где еще ни разу не был. Августа сама торопила Биона с отъездом и от имени императора уполномочила его оставаться в Риме до приезда двора, который должен быть там недели за две до начала триумфа.
Нобилиссима видела во всем этом, конечно, только проявленья злой воли августы, отнимавшей у нее любимую игрушку. Противиться этой воле девушка не смела; больше того, она умолчала даже о том, что сам император велел ей поддерживать дружбу с магистром. Зная женскую натуру, нобилиссима чувствовала, что сильно повредит юноше, если даст его госпоже заметить, что смотрит на него иначе, чем на остальных рабов. И девушка сочла самым разумным показать полное безразличие, хотя притворство было вообще не в ее характере, теперь же стоило ей особенных усилий. Неизвестно, бросила бы нобилиссима эту игрушку сама, если б могла безраздельно распоряжаться ею; но, видя, что может лишиться ее, она ухватилась за нее во сто раз упрямее. Она прекрасно понимала, что в открытой борьбе, несомненно, потерпит поражение и вполне возможно – юношу постигнет судьба того раба, который играл с ней в детстве и пошел на корм рыбам. А в маске беспристрастия ей как-никак можно будет проводить с ним вечерние часы, когда императрица садится писать письма мужу.
Встречались они там, где берег был покрыт не бархатистым песком, а острой галькой и по склону базальтовой горы спускались развалины старинного дворца. Сюда не достигал шумный прибой жизни в модном лечебном месте, хотя Байи были полны людьми, готовыми лучше заболеть, чем выздороветь. Своей мировой славой купанья эти были обязаны не только водам, возвращающим людей к жизни, но, пожалуй, в еще большей степени тому, что нравственность нигде не могла больше рассчитывать на столь верную и приятную гибель. Но здесь, в этом забытом уголке никогда не появлялись ни гонимые страхом смерти, ни гоняющиеся за наслаждениями. Больным добираться сюда было слишком трудно, а влюбленным – незачем. Шалостям Венеры, в извечном союзе ее с Церерой и Вакхом, всюду, где угодно, был полный простор: в воде, на воде,
Тени начали уже вытягиваться, а Титанилла еще ждала. Девушка не знала, то ли сама она пришла слишком рано, то ли юноша осмеливается опаздывать, но чувствовала, как постепенно ею овладевает раздражение. Чайки начали свои предзакатные игры в воздухе, а дельфины – в воде; море стало дышать прохладой. Титанилла, нахмурившись, завязала воротник шелковой накидки, надетой поверх купальника, и пошла вверх, пробираясь среди руин.
От бывшего дворца полностью сохранилось несколько стройных греческих колонн. У одной из них Титанилла мерилась с Квинтипором ростом, сделав острой раковиной отметки. Девушка отыскала эту колонну и с помощью тростинки, служившей ей шпилькой для волос, еще раз измерила свой рост. Ее очень огорчило, что он нисколько не прибавился. Она тогда ничего не сказала юноше, но в душе ей было больно, что она на полторы головы ниже его. И она была бы счастлива, если б через неделю выяснилось, что она подросла хоть на полголовы. Ведь это не помешало бы ей оставаться но-прежнему его маленькой Титой.
– Маленькая Тита, маленькая Тита, – прошептала она и усмехнулась над своим ребячеством. Но все-таки продолжала повторять свое имя – это помогало ей явственней представлять не только голос его, но и движение детски розовых губ и горящие глаза, в смирении своем походившие порой на влажный сапфир. Не раз неудержимо хотелось ей испытать, засверкают ли эти сапфиры еще ярче или потускнеют, если их поцеловать. Но застенчивость юноши совсем разоружала дикую нобилиссиму. Она до сих пор не могла вспомнить, не покраснев, как вела себя на корабле, когда старый кормчий показывал им созвездия. Они стояли позади морехода. Как-то незаметно для самой себя девушка уронила голову юноше на грудь, а он слегка обнял ее за плечи. «Ну, обними же маленькую Титу покрепче… Не бойся – не стеклянная!» – прошептала она ему на ухо. И вдруг обнимавшие ее руки повисли без сил, а в сапфировых глазах она увидела такой панический ужас, будто его принуждали совершить неслыханное святотатство. Но он все-таки обнял ее – да так, что при одном воспоминании об этом она вся горела, как в огне.
Перепархивая с камня на камень, девушка мигом преодолела развалины и выбежала на поляну с пышной сочной травой и пестрыми цветами, обрамленную одичавшими лимонами, в тени которых бойко звенел ручей. Очевидно, все это составляло когда-то часть роскошного сада: в сторонке два зеленых бронзовых сфинкса поддерживали массивную мраморную скамью, потрескавшуюся и замшелую. Здесь-то и было их убежище, приют тишины и покоя, сотканный из листвы и цветов, известный только птицам, мотылькам да ящерицам. Они нашли это место в первый же день, следя за полетом двух зимородков, которые, резвясь в воздухе, перелетали с куста на куст. Оно очень полюбилось им – не за то, что отсюда открывалась вся ширь поющего внизу залива в венце округлых зеленых гор, а за то, что здесь можно было безмятежно, подолгу смотреть друг на друга.
Посреди лужайки еще не выпрямилась помятая накануне трава, – только слегка завяла подушка, сделанная юношей из душистого тимьяна, мелиссы и шалфея. Девушка не могла хоть на мгновенье не прижаться к этой подушке щекой. Потом она вытянулась на траве во весь рост и, положив левую руку под голову, правой стала гладить неглубокую вмятину, оставленную коленями юноши, когда он был рядом, возле нее. Она даже не смотрела в ту сторону: пальцы сами нашли эту ямку и блуждали там до тех пор, пока вдруг не нащупали маленький твердый диск. Девушка взглянула и чуть не вскрикнула: это была старинная серебряная медаль с чеканным изображением юного бога – в профиль, с обнаженными плечами, невыразимо нежного и трогательно-печального.
– Гранатовый Цветок! Как ты сюда попал?
Ближний куст вздрогнул. Она подумала, что это Квинтинор. Но на кусте просто качался зимородок – может быть, один из тех, что привели их сюда. Девушка не сомневалась в этом; больше того, она была уверена, что знает даже, какой из двух теперь перед ней.
– Это ты, Алкиона? – улыбнулась она птице, сверкающей пурпурным и зеленым оперением. – Ты тоже заждалась своего Кеика?
Гранатовый Цветок объяснил ей, отчего море сейчас такое неподвижное, тихое. Оказывается, в это время года зимородки выводят на воде птенцов, и Эол, покорный воле богов, не открывает мехов с ветрами. Ведь зимородки были когда-то людьми. Девушку звали Алкионой, а юношу Кеиком. Полюбив друг друга, они, безмерно счастливые, дерзнули заявить, что не обменялись бы участью даже с Юпитером и Юноной. Царица богов настроила против влюбленной пары своего громовержца-супруга, и он поразил корабль Кеика молнией, а самого юношу убил и сбросил в море. Не желая расстаться с любимым и после смерти, Алкиона бросилась вслед за ним, крепко обняла его и оба исчезли в пучине. Боги, тронутые такой верностью, превратили их в зимородков, которые и поныне любят друг друга больше жизни.