Золотой саркофаг
Шрифт:
Она спросила: «с ними» – назвать их христианами не хотела, а безбожниками – не могла.
– Разве ты не знаешь о последних эдиктах против христиан?
– Знаю только, что император издал новые эдикты.
Большего она, в самом деле, не знала. Смертным было запрещено докучать жене императора, а сама августа никого не удостаивала вопросами. Тех же, кто по милости языческих богов наслаждался в Байях земными радостями, христиане вовсе не интересовали. Здесь светские разговоры приправлялись остротами по поводу совсем других распоряжений власти. Цезарь закрыл лицо руками.
– Августа, ты счастлива своим неведением! А я вот проезжал по провинциям Максимиана и теперь ночами только и вижу что бичи да пытки, женщин, посаженных на кол, детей, брошенных на растерзание
Императрица откинулась на спинку кресла почти без сознания. Она хотела было запротестовать, но силы оставили ее. Величайшим напряжением воли она обратила лицо в сторону Константина, продолжавшего рассказ отца. Он приехал с Востока, из провинций Диоклетиана и Галерия.
– Как прежде провинции отличались национальной одеждой, так теперь появились национальные различия в искусстве пыток. В Сирии для защиты древних богов служит котел с кипящей смолой, в Каппадокии – расплавленный свинец, в Иудее – секира, в Понте – колесо. Галерий хвастался, что он как бог гораздо человечней христианского. Тот за кражу одного яблока осудил человека на нескончаемые муки в вечном огне. А он, Галерий, изобрел вертел, на котором даже самый матерый христианин отлично прожаривается за час.
Теперь и августа закрыла лицо руками.
– О, если бы ты, августа, слышала вопли, стенания, которые, наверно, никогда не перестанут терзать мой слух! В Медиолане я услышал дикие крики, заставившие меня остановиться. В грязной подворотне стоял на страже ликтор. Я спросил его, что здесь творится. Он, усмехнувшись, отвечал, что в этом доме приводят в исполнение закон. По древнему римскому закону, который поныне в силе, нельзя казнить девственниц. Так в том доме рыдали христианские девушки: палачи устраняли обстоятельство, исключающее применение смертной казни.
– Нет, нет! Не может быть. Император, конечно, не знает об этом!
Императрице казалось, что она кричит на весь дворец. В действительности же это был лишь стон, притом совсем невнятный.
– Я тоже думаю, что он не знает, – согласился цезарь, поправляя подушку под дрожащими ногами императрицы. – Потому мы и решили поехать в Александрию и доложить ему обо всем, что творится в империи.
– Ну, а ты? Ты тоже? – содрогаясь всем телом, спросила императрица. – Тоже исполнял эти… эти указы?!
– Насколько было возможно, – кивнул головой цезарь.
– Первый эдикт я прочитал двору сам. И спросил, есть ли при моем дворе христиане. Объявилось двадцать семь человек. Я предложил им в моем присутствии принести жертву богам. Девятеро повиновались. Я тотчас прогнал их, сказав, что от человека, по первому слову готового отречься от своего бога, господин тем более не может ждать настоящей преданности.
Константин смотрел на отца с восхищением.
– И вдали от тебя я знал, что ты не обагришь кровью своих рук!
Цезарь добродушно улыбнулся.
– Хотя не обагрить их было совсем не легко. Во многих местах христиане никак не хотели примириться с тем, что я ограничился закрытием их церквей и сожжением книг. Нашлись такие, которые во что бы то ни стало хотели быть казненными: видимо, какой-то демон лишил их рассудка. Впрочем, возможно, их распаляла обыкновенная жадность: они все кричали про какой-то венец, которого я будто бы их лишаю, и грозились уйти из моих провинций туда, где они ценой жизни обретут нетленные сокровища. Перепуганные преторы спрашивали меня, как поступать с такими юродивыми. Я приказал гнать в шею всех, кто хочет умереть, а не желающим образумиться выдавать по медяку на веревку.
Такие меры принцепсу явно не понравились; он хотел что-то сказать, но императрица опередила его, спросив цезаря, намерен ли он все рассказать императору так же откровенно, как ей.
– Я расскажу ему еще больше, чем тебе, августа. Ведь я буду обращаться не только к сердцу человека, но и к мудрости государя. Я спрошу его, считает ли он действительно полезным для империи истребление добродетельной части ее
– О нет! Он считает их злейшими врагами империи, – покачала головой императрица.
– Как знать… – пожимая плечами и глядя на сына, возразил цезарь. – Их ведь очень много, и они сильны своей преданностью и сплоченностью. Если император и впредь будет слушать Галерия – с тобой, августа, я говорю совершенно откровенно – и сделает их врагами, тогда, пожалуй, империя и в самом деле из-за них погибнет. Но если император согласится с нами, то вполне вероятно, что именно они превратят весь мир в единую империю.
Принцепс, снова воодушевленный словами отца, рассказал несколько случаев, свидетельствовавших о чудесной стойкости христиан. Особенно удивляли его женщины, своим беспримерным мужеством не раз посрамлявшие мужчин. Среди последних всюду встречались колеблющиеся. Впрочем, и те цеплялись не за самую жизнь, а скорее за удобства, за мелкие ее радости. Один не пожелал расстаться со своей службой, другой не хотел, чтобы друзья отворачивались от него при встрече, или чтоб в общественных термах люди выскакивали из басейна, в который входит он; были и такие, что возвращались в старую веру только затем, чтобы прохожие не плевали на их детей; слышал он и о христианах, отрекавшихся от своей веры, лишь бы иметь возможность бывать на гладиаторских играх, присутствие при которых, как при всяком кровопролитии, христиане считают смертным грехом. А женщины?! Ему рассказывали про одну молодую вдову в Вифинии [158] , которую сам судья хотел как-нибудь спасти. Он насильно всунул ей в руку несколько зерен пшеницы, подвел ее к жертвеннику и держал ее руку над огнем, пока пальцы не разжались и зерна не упали в огонь. Судья объявил, что предписание закона исполнено и, поставив молодую женщину рядом с собой на кафедре, предложил ей лишь громко произнести: «Да погибнут безбожники!» Она с воодушевлением выкрикнула эти слова, указывая на судью, палачей и публику. Тогда ее казнили, повесив за ноги над костром. В Анкире другую женщину, муж которой отступился от веры, никакими истязаниями не могли заставить сказать больше двух слов, в которых она объявляла себя христианкой. Загоняли ей под ногти тростниковые иглы, лили на грудь расплавленное олово, капали на лоно ледяную воду, отрубили сначала ноги, потом – руки, а тело, в котором жизнь уж еле теплилась, привязали к столбу с шипами. От этой последней муки она еще раз открыла глаза и увидела мужа, смущенно прятавшегося в улюлюкающей толпе. И она нашла в себе силы крикнуть ему: «Не смущаться тебе надо, а гордиться, что господь удостоил жену твою мученической смерти!» Он кинулся к ней, обнял уже мертвое тело, и так как их невозможно было разнять, его там же прикончили железными палками. Но все это не может сравниться с подвигом эдесской матери, приговоренной к сожжению вместе с четырьмя сыновьями, так как она утверждала, что они тоже истинные христиане. Когда палачи пришли за ними в тюрьму, младший сын, по имени Берулас, испугавшись их свирепого вида, юркнул за дверь – бедняжке было всего четыре года. Палачи и не заметили бы его отсутствия, но мать сама вытащила ребенка из-за двери, не желая мириться с тем, что ее любимец не будет сидеть с ней рядом за золотым столом господа в царстве небесном.
158
Вифиния – историческая область на северо-западе Малой Азии. 74 г. до н. э. под властью Рима.
– Ну нет, принцепс! – Императрица даже привстала. – Это не мать, а какое-то чудовище! Кровожадней гирканской тигрицы!
На минуту Константин умолк, смущенный. Потом попросил извинить его: он не имел намерения волновать августу, а только хотел убедить ее, что такую веру с помощью палачей не сломить. Он слышал только об одной женщине, которая поколебалась и стала турификатой.
Императрица впилась ногтями в подлокотники.
– Что это такое – турификата? – спросила она, задыхаясь. Она надеялась, что это слово обозначает не то, что она подозревала.