Золотой шар
Шрифт:
После того как Нильс-Мартин поспешил улизнуть от отцовских обязанностей, Йоханна осталась в большом заброшенном доме одна-одинешенька. Ей все казалось, что братнин проступок бросает тень и на нее, и потому, поборов свойственную ей робость и склонность к самоуничижению, она предложила: что если три одиноких матери будут приносить ей каждое утро своих детишек? Она бы их нянчила, кормила сцеженным молоком, а молодухи пускай хлопочут у себя по хозяйству, чинят сети, провожают и встречают лодки. Освободятся под вечер — и заберут.
Те сперва отнеслись к ее затее с сомнением, а потом согласились, как-никак это развязывало им руки. Впрочем, Йоханна могла себе
Детишки — девочка и два мальчика — росли у Йоханны на загляденье. Бывало, уложит она их на кровати под балдахином — той самой, где Нильс Глёе вкушал супружеские радости и принял последнее причастие, — распеленает, и они лежат себе, сучат пухлыми ножками.
Спустя какое-то время Йоханна достала узорчатые ленты и крепко-накрепко пришила одним концом к балдахину, чтоб малюткам было за что хвататься. Когда же ей надо было отлучиться на кухню или в кладовую, она пеленала их и цепляла свивальниками за крюки, намертво сидевшие в стене спальни. Малютки висели рядком, что твои колбаски, и слушали, как часы с расписным циферблатом наполняют комнату мерным тиканьем. Всякий раз Йоханна останавливалась на пороге и задумчиво их оглядывала. Вот ведь как вышло. Да уж, чему быть, того не минуешь.
То ли благодаря заботливому уходу, то ли здесь сказалась наследственность, но детишки были — кровь с молоком. Мальчиков окрестили именем Нильса-Олава и Нильса-Анерса, Фёркарлова же Лисбет назвала дочку Майей-Стиной.
Матерей своих дети, считай, и не видели. Они уж и ходить выучились, а все равно, что ни день, карабкались наверх к Йоханне. Дома их быстро приспособили латать сети и наживлять крючки. А Йоханна обучала их азбуке и тому, как складывать из букв слова, знакомые и незнакомые. Правда, занятие это мальчикам скоро прискучило, да и вообще жизнь на Горе текла слишком размеренно, и мало-помалу ими завладел берег с его буднями и ребячьими забавами.
Йоханна тем временем обвенчалась со своим работником, — должно быть, из чувства долга. Звали его Аксель. Это был угрюмый, жесткий человек, вдобавок озлобленный; не имея за душой ни гроша, он бы нипочем не выбился в люди, не подвернись ему эта женитьба. Аксель не упускал случая показать, кто теперь в доме хозяин, он всячески помыкал Йоханной, корил за то, что она чересчур печется о чужих детях. Йоханна же сносила попреки и брань с тихим смирением, что еще больше выводило его из себя. Он постоянно чувствовал ее отчужденность, но перекинуть мостик к ней не умел, ибо не знал иного способа общения, нежели ругань. А она покорно гнулась перед ним, словно то был не человек, а шквалистый ветер. Аксель косился на мальчиков и на леденцы, которыми их угощала Йоханна, и мальчики стали бывать на Горе все реже и реже.
А Майя-Стина наведывалась по-прежнему. Она была ласковая, улыбчивая, Аксель, и тот отмякал с ее приходом. Когда Фёркарлову Лисбет взял в жены вдовец с I материка, Майя-Стина вовсе перебралась жить на Гору.
Она помогала Йоханне и Акселю по хозяйству, а те относились к ней как к родной. Когда ей исполнилось четырнадцать, Йоханна отдала ее в услужение к новому пастору.
Но об этом речь впереди. Скоро, скоро уже доберемся мы до Майи-Стины, которая бредет по песку, то и дело запуская руку под шаль, за пазуху, чтобы потрогать украшение, которое ей оставила Элле.
Глава
Элле и золотой шар
Ты бредешь далеко-далеко внизу и одновременно сидишь здесь, рядом со мною, и над головой у тебя покачивается золотой шар. Это по твоему настоянию я рассказываю. Рассказываю, сказываю, перечисляю события. Сперва одно, затем другое. Забегу ли вперед, вернусь ли назад — в се едино…
Да нет, Майя-Стина, не может этого быть! Ведь вперед — б ыстрей, чем назад. Вперед — э то ветер под крыльями, это свист юбок. Пробиваются на белый свет стебельки, протискиваются меж окровавленных бедер детские головенки. Вперед — э то значит к свету, это значит, что нет ничего невозможного, как говаривал фогт. Но где она, граница между возможным и невозможным?
Увы, это нам известно. Она пролегает в каждом из нас. Это наша уверенность, которая прибывает с годами и с годами же убывает. Пробиваются стебельки, толкаются головенки — в перед, к свету, пока не начинают клониться к земле. Иссякают жизненные соки. Где она, былая гибкость? Никнут головы, никнут стебли. Увядают, сгнивают в прах, утучняют собою землю.
Иногда ты водила меня на кладбище. В желтой соломенной шляпе с коричневой тульей, в руках зеленая леечка, — н астоящая Фея Подсолнечника, ты все кружила и кружила, будто никак не могла отыскать всех своих усопших. Кого ты искала? Чей след? И какой может быть след, если имя на камне стерлось, а могила сровнялась с землею. И воспоминания твои — н е более чем осколки… Глаза, что смотрят в упор. Водяные брызги. Тусклый голос. Горячая как огонь рука.
Вот тут покоится Мариус. А здесь — Р оза Яблоневый Цвет. Сквозь облака припекает солнце. Перед глазами у меня пляшут черные мушки, огненные мушки. Земля остановилась. Я не в силах пошевелиться. Я ничего не вижу.
Ты брызгаешь на меня из зеленой леечки. Берешь за руку, успокаиваешь. Мы собираемся домой, леечка ставится на место, за туевую изгородь, могилы забыты ради насущного, предстоящего. Что у нас на обед? А что мы будем делать потом? Расскажи мне сказку, пожалуйста!
Сказок ты знала множество. Про Госпожу Метелицу, что взбивает над землею свою перину, про Принца в медвежьей шкуре, про горного тролля, про сирых детей.
Идут они лесом, идут, и выходят к озеру, и видят замок. Заходят туда и превращаются в принцесс и принцев. Стоят в раззолоченных покоях и не могут нарадоваться,
А чему они не могут нарадоваться?
Тому, что обернулись теми, кем были прежде.