Золотой шар
Шрифт:
Прапрапрадед Гвидо радовался тому, что стяжал известность. Но вот как-то ночью ему пригрезилось, что к постели его приблизился некто высокий и поманил за собой. Он встал и без лишних слов последовал за Высоким, а тот завел его далеко в горы. Наконец они очутились в темной пещере. Снаружи завывал ветер. Высокий стоял недвижно и молча, словно чего-то ждал. Вдруг сквозь каменную стену пещеры стал пробиваться свет.
Стена делалась все прозрачнее и прозрачнее, и наконец глазам мастера открылась мозаичная картина, равной которой он еще не встречал.
Ее обрамлял круг, набранный из серебряной смальты, что сверкал и одновременно переливался всеми цветами радуги. За ним шел круг из золотой смальты, сиявший величественно и нежно. А посреди было выложено око, и это око видело его
Когда прапрапрадед Гвидо очнулся, он загорелся желанием воссоздать Око, которое, если на него посмотреть, и самого тебя делает насквозь зримым. К прежним своим мозаикам он остыл. Они для него померкли. Он мнил их творениями, но то были всего-навсего безделки, которыми он тешил свое тщеславие. Отныне он был озабочен лишь тем, как бы выложить мозаикой пригрезившуюся ему картину, где бы раздобыть камни, способные передать ее многоцветие.
В церквах, где он подвизался, от него порядком устали: он постоянно выкладывал одно и то же и на полдороге бросал. Все ему чего-то недоставало — игры света, полутени, пластинок с редкостным бирюзовым оттенком, коих он нигде не мог отыскать — ни в мраморных ломнях, ни в лучших стекловарнях. Его покинули все подмастерья, — им надоело работать впустую. Сам же он в поисках камней подолгу скитался в горах и по берегу моря и всякий раз возвращался домой ни с чем, да еще и без единого гроша в кармане. Рассказывают, что он чуть было не вырвал глаз у своего новорожденного сына: ему померещилось, будто в безмятежном младенческом взгляде сокрыто именно то, что он ищет. Другая, более трогательная история повествует о том, что, лежа на смертном одре, он глянул жене в глаза, — а глаза у нее были кроткие, карие, и радужка обведена голубым, — и перед тем, как испустить дух, все сокрушался, как это он, исходив невесть сколько дорог, не удосужился обратить свой взор на то, что всю жизнь было у него под боком. Может, обе эти истории и выдуманы, а может, и в той и в другой есть толика истины.
Род мозаичных дел мастера знавал всякие времена, и добрые, и худые. Иные из его сыновей, внуков и правнуков кормились ремеслами, другие крестьянствовали в горах, пополняли моряцкое сословие. Но в каждом колене нарождался человек, которому суждено было унаследовать мечту мастера воссоздать Всевидящее Око. Потомков этих не назовешь баловнями судьбы. Они пускались в дальние странствия, нередко оказываясь в стенах школ и академий, где обучали живописи и ваянию. Кое-кому из них чудилось порою, что они достигли взыскуемого и запечатлели гармонию всего сущего ярким мазком или же в тщательно выверенных пропорциях. Но куда чаще они приходили в отчаяние от собственного несовершенства и бросали одну начатую работу за другой, при том что само по себе созидание, возможно, и доставляло им радость.
Гвидо — как раз из числа проклятых потомков мозаичника. Дома ему не сиделось, и он покинул родной городок. Ему довелось войти в круг учеников знаменитейших художников своего времени и поработать у них в мастерских. Однако же то, что он там увидел, не слишком-то его вдохновило, хотя мозаичных дел мастера освоили уже множество колеров и научились преломлять свет так, что могли изобразить и солнце в дымке после ненастья, и волглые утренние облака. Да, художники ныне понимают, что на помощь себе необходимо призвать и осязание, и обоняние, и слух, но все равно он невысокого мнения об их работах. Все эти прославленные творения поверхностны и ничего не говорят ни уму, ни сердцу. Это тусклое отражение той действительности, которую человек познал, и уж тем более той, которую
Работая над своими картинами, он пытался отыскать новые измерения. Кончилось тем, что все учителя повыгоняли его — отчасти из-за того, что он не скрывал своего к ним презрения, отчасти потому, что они находили его картины невзглядными и малопонятными.
Тогда он подался в моряки. В вечно переменчивом море он увидел отсвет того, что искал. Каких только богатств не таит в себе море! В его глубинах произрастают густые леса, там встречаются коралловые рифы таких расцветок, что не привидится и во сне. Если он когда-нибудь и решится нарисовать Око, то нарисует его отраженным в море.
Гвидо рассказывал и попутно делал наброски. Анна-Регице время от времени вставляла свои замечания и старалась пояснить его мысли. А Майя-Стина сидела и задумчиво на него посматривала. Он так отличался от мужчин с их Острова, не только обличьем, но и своим поведением. Когда они прогуливались по берегу, он подбирал и дарил ей морские камушки. Он преподносил ей какой-нибудь сорный цветок, и ей вдруг открывалось, что и в таком цветке есть своя красота. Говорил он живо, помогая себе жестами. Она мало что поняла из его рассказа, лишь то, что человек он незаурядный и незадачливый и душа его не знает покоя.
«Почему бы тебе не остаться у нас на Острове? — молвила она негромко, опасаясь, как бы пасторша не сочла ее навязчивой. — Здесь, куда ни пойдешь, со всех сторон море».
Гвидо кивнул. Он уже об этом подумывал. Однако так и так сперва ему придется съездить на родину. Он давно потерял связь со своей семьей, но все дело в том, что покойный шкипер был его близким другом, а шкипера ждут жена и дети, и он обязан навестить их, прежде чем устраивать свою жизнь. Кое-что из вещей шкипера удалось спасти: серебряные часы, брошку и кусок шелка, которые тот купил в подарок жене. Гвидо передаст их семье погибшего, а потом вернется и нарисует море.
Он предполагал уехать через несколько дней. Все эти дни Майя-Стина ходила точно во сне, и лицо ее тихо светилось. «Ты влюблена, — сказала ей пасторша. — Вот и я точно так же влюбилась в своего мужа, потому что он был не такой, как все, а мне хотелось перемен. Но только, девочка моя, ты должна крепко подумать. Тебе будет с ним нелегко. На первом месте у него всегда будут честолюбивые замыслы. Им он останется верен, а в остальном верности не жди». Майя-Стина кивала и думала о своем.
Однажды вечером, когда на небе пролегли розовые и темно-лиловые полосы, Майя-Стина и Гвидо ушли в дюны и опустились на песок в укромной ложбинке. Рокот моря доносился до них как далекая колыбельная. Майя-Стина расстегнула блузку и положила руку Гвидо себе на грудь. По телу его пробежала дрожь.
На макушку дюны медленно взбиралась луна. Майя-Стина ясно видела глаза Гвидо — зеленоватые, с желтыми искорками. Она только теперь разглядела, что в одном глазу у него два зрачка, посредине — большой, а сбоку, чуть ниже, — поменьше. Его взгляд был словно бы обращен и вовнутрь, и к ней, и она почувствовала вдруг, как под этим взглядом сделалась едва ли не с булавочную головку и вместе с тем страшно отяжелела, будто вобрала в себя всю землю с ее содержимым. Ее затянуло в черный зрачок и низвергло в темное подземелье, а потом подхватил ревущий поток и помчал, все убыстряя и убыстряя свой бег, мимо беломраморных колоннад, мимо серых руин, между кроваво-красных гор, что расступались перед нею и сходились снова. В ушах у нее стоял грохот, поток клокотал и бурлил, и ворочал и перекатывал ее отяжелелое тело, пока оно не принялось расти и не претворилось в легкое облачко, что окутало Гвидо с головы до ног и проникло во все его поры.