Золотой треугольник
Шрифт:
Меня эти разговоры заводили в тупик. Ведь наверняка он не скажет мне ничего серьезного — из предосторожности, из недоверия, из упрямства. И менее всего он, вероятно, собирался рассказать мне об опии, возможно — кто знает? — источнике его богатства. Не верил я и в то, что его фамилия Манн (по-немецки она означает «человек», «мужчина»), вряд ли свою карьеру в абвере он начинал под этой же фамилией.
Эта фигурка, одна из множества встреченных мною в странствии за наркотиками, лишь заронила во мне сознание, что азиатские государства ведут между собой сложную игру. Ибо там, где господствует политика, нет ни дружбы, ни вражды, а есть только интересы.
— Что я могу для вас сделать? — спросил я его вечером перед отъездом.
— Передайте от меня привет лаосскому королю Саванг Ваттхану, если вам удастся выяснить,
Богатство равнин
— Не ездите в Чиангмай автостопом. Автобус безопаснее, — предупредил меня господин Манн.
Я и прежде слышал, что на Севере, где вместо мотыг мужчины нередко носят оружие, ограбление иностранцев — «фарангов» — любимейшая забава. В беспокойных горах грабеж — не большее преступление, чем, скажем, браконьерство. Риск минимальный, поскольку ограбленный не имеет понятия, кто на него напал, да и пожаловаться некому. Когда путешествуешь налегке, твоя особа не представляет соблазна, но у меня были две японские кинокамеры, и я не хотел искушать судьбу, ибо подобным же образом уже лишился трех фотоаппаратов. Первый у меня украли в Соединенных Штатах, второй — в Африке и последний — в Амстердаме на скамейке. Я не строил иллюзий: от опытных воров не убережется даже человек, прошедший огонь и воду. Всегда найдется миг, когда внимание ослаблено или когда ты столкнешься с трюком, до сих пор тебе незнакомым. От воровской шайки спасения нет. А кто мне за это заплатит?
Итак, я сидел в автобусе и глядел в окно.
В сезон дождей, который в Таиланде длится с марта по сентябрь, одна из самых урожайных житниц Азии напоминает море. Сотни миллионов рисовых саженцев залиты водой, лишь кое-где виднеются более темные островки бамбуковых рощ или деревни.
Одно из главных различий между европейским и азиатским мышлением возникло из различия между выращиванием хлеба и риса — так по крайней мере объяснял мне видный вьетнамский философ. Пшеницу, ячмень или овес мог засеять на вспаханной почве и один человек, живущий где-нибудь на прогалине среди лесов. Сам или с помощью членов своей семьи он мог скосить зрелые колосья и обмолотить их.
Рис же нуждается в воде. Все великие цивилизации Азии родились на берегах рек или больших озер. От воды зависела жизнь миллионов крестьян, селившихся по берегам Красной и Желтой рек, близ Меконга, на Яве или в Бирме. Для увлажнения рисовых полей приходилось рыть тысячи канав и каналов и справедливо распределять текущую по ним воду. Плотины и дамбы, порой достигающие десятиметровой высоты и протяженности в сотни километров, предохраняли от наводнений всю низину. С подобными задачами никто бы не справился в одиночку. Только мощное централизованное государство с деспотом-правителем могло отрядить на такое строительство миллионы подданных, и только деревенская община могла решить, как разделить между крестьянами воду, чтобы никто не был обездолен. И потому каждый человек подчинял свои интересы и стремления высшим целям коллектива. Индивидуализм представлял собой угрозу. Высшей добродетелью считались гармоничные отношения между людьми.
Такой коллективизм проявляется в Таиланде и во время полевых работ. Каждый год в мае, в конце засушливого сезона, Центральную низменность заполняют миллионы земледельцев в синих рубахах и широкополых шляпах из рисовой соломы. С помощью буйволов они переворачивают сухую, потрескавшуюся почву. Месяцем позднее задует северо-западный муссон и пригонит сюда вереницы дождевых туч.
Влага пробуждает жаждущую землю к новой жизни, заставляет затвердевшие семена очнуться. Начинается пора пересадки саженцев, пожалуй самой трудоемкой крестьянской работы на свете. Дети, восседая на хребтах буйволов, кричат от восторга, а взрослые держат в левой руке кустики рисовых саженцев, напоминающих всходы наших злаковых, а правой делают ямку, куда сажают несколько стеблей, следя, чтобы грязь хорошенько затопила нежные корни. Сотни тысяч раз на каждом поле повторяется одно и то же движение, год за годом, поколение за поколением.
После посадки риса наступает короткая передышка. Земледельцы отступают перед ливнями в сухие хижины и только время от времени поглядывают, чтобы их крошечные поля, окруженные низкими запрудами из дерна, были хорошо увлажнены.
В октябре дожди кончаются
Мужчины, проводившие сезон дождей в буддийских монастырях, снимают оранжевое монашеское одеяние. Сыновья, искавшие приработка в городе, возвращаются домой: на счету каждая пара рук. Специальными кривыми ножами срезаются колосья, загорелые руки бьют высохшие стебли о землю или о днища широких корзин, чтобы из высохших метелок высыпались белые зернышки. Урожай должен прокормить не только Таиланд, население которого после конца второй мировой войны выросло с 16 до 40 миллионов. Его должно хватить и на экспорт.
Конец сбора урожая знаменуется густым дымом от костров, превращающих рисовую солому в пепел, удобряющий почву. Почва высыхает, трескается и вновь ожидает человеческих рук. А люди в сотнях деревень тем временем празднуют конец сезона — танцуют и поют.
Техника и поныне не коснулась жизни в долинах, образ мышления и обычаи крестьян почти не изменились. Автомобили проносятся мимо, ни в ком не вызывая зависти. Ни рубашки из ткани, сотканной на современных фабричных станках, ни сандалии на прежде босых ногах почти не изменили быта тайцев: жизнь по-прежнему вращается вокруг семьи, поля и пагоды, не нарушаемая спешкой и сомнениями, честолюбием, страстями и погоней за фальшивыми приманками. Зачем восставать, зачем возвышать голос, если плодородная почва дает столько, что никто не страдает от голода, а уверенность в завтрашнем дне наполняет душу покоем и смирением? Буддизм учит покорности. Различия между богатыми и бедными невелики, а чувство общности устраняет зависть и жадность, гонит прочь дурные мысли. Награда за нетребовательность — душевный покой и жизнь, которая, как и сбор урожая, проходит в неизменном круговороте: рождение, детство, зрелость, старость и смерть.
Время определяется здесь не тиканьем часов, а шумом дождя и солнечным светом, час или месяц — мерила неизвестные. В ритме сбора риса течет и история, направляемая отнюдь не волей правителей, не приездом и отъездом иноземных послов и даже не падением империй. Впрочем, время — не слишком важный фактор и для многих городских жителей.
От Бангкока до Чиангмая 700 километров; автобус мчится на север мимо храмов и развалин древних дворцов, мимо рисовых полей и полицейских постов, в места, где зеленые холмы возвещают о близости Гималаев. Терпеливые крестьяне, которые трудятся на полях, не имеют ничего общего ни с опием, ни с контрабандистами. Богатая и смиренная низменность сменяется строгим, бедным и беспокойным краем гор, где малоплодородная почва и капризы природы способны загнать целые семьи в костлявые объятия голода.
Там, где не растет рис, выращивают мак.
Цветок Севера
— У вас есть свободные комнаты? — спросил я китайца.
В общежитии ХСМЛ [3] , судя по названию предназначенном для христианской молодежи, сразу бросалось в глаза, что добродетель обходит этот дом стороной так же, как и христиане. Но китайца, который взял его в аренду, такие мелочи не волновали. Впрочем, и меня тоже. Дело в том, что этот крошечный отель я выбрал не случайно.
3
Христианский союз молодых людей (международная организация). — Примеч. ред.
В Чиангмае, который называют ключом к «золотому треугольнику» и где торговля наркотиками почти полностью в руках китайцев, подобные отели служат местом, где соприкасаются щупальца купцов и заказчиков — неуверенно, почти что вслепую. В отелях и ночлежных домах обе стороны могут неделями настороженно приглядываться друг к другу, преодолевая — с помощью случайных на первый взгляд словечек и фраз — взаимное недоверие. Дешевые бунгало и гостиницы типа «Солнечный дом» или «Орхидея» показались мне неподходящими для моих целей: в них слишком много иностранцев. Отель «Бан Рим Пинг», напротив, носил слишком местный характер. Я искал китайцев.