Золотой воскресник
Шрифт:
По замыслу “Крио” собрался вместить в себя чуть ли не историю человечества. А моей радужной палитре не по зубам батальные сцены, и я перекладывала эту ношу на плечи Тишкову. Тот храбро садился за компьютер и описывал батальное полотно, словно художник Верещагин. Главное, “лепит от фонаря”, но в результате так получается – будто он это видел своими глазами. Я только его просила, чтобы он писал не как Горький, а как Платонов…
В какой-то момент Лёня решительно отклонил мою просьбу описать ранение и гибель эпизодического персонажа.
–
И лихо добавил:
– …Заезжий!
– Все плоды, собранные мною за жизнь с древа познания, – рассказывала художница Лия Орлова, – вложила я в эту начинку для пирога, аккуратно нашинковала, добавила лучку, перемешала. Теперь только бы не пригорело!
– Это же роман, – учит меня Лёня, – кто-то должен высказывать философские вещи, кто-то парадоксальные, кто-то – материться…
Писатель и художник Тоомас Калль, который перевел на эстонский язык уйму русской классики, в том числе Гоголя, Булгакова, а заодно и мой “Роман с Луной”, увидел объявление: “Переход на улицу 25 октября”.
– А что, в другие дни – нельзя? – он удивленно спросил.
Сюжет романа “Крио” повлек за собой сверкнувший на миг и сгинувший в вихре революции реальный поэт Александр Ярославский, мечтавший об эре физического бессмертия, вздумавший заморозить мир и воскресить – чистым и прекрасным. Выискивая сведения о крионике, наткнулась на статейку о почившем американском бейсболисте. Его тело сын отвез во Флориду в фонд продления жизни в Аризонской пустыне, где обещали хранить спортсмена в замороженном виде, пока наука не сможет вернуть его к жизни.
– Как папку своего любил, – растроганно сказал Лёня. – Хочет, чтоб он воскрес и дальше играл в бейсбол.
– Да ладно, – махнул рукой Серёга. – Просто чтоб он ему бабки дальше давал…
Вдруг вылетели из головы слова “снайпер” и “паранойя”. Часа через полтора вспомнила. Не знаю, что мне это дало и дало ли вообще, но мир обрел прежнюю устойчивость, а то чуть не потеряла почву под ногами.
Звонит из Екатеринбурга художник Саша Шабуров:
– Я открыл в Екатеринбурге п-памятник – литературному герою. Двести восемьдесят килограммов металла на него ушло. Это памятник… Человеку-невидимке!..
Еще будучи уральским художником, Александр Шабуров приехал с выставкой в Москву.
– Как тут у вас в Москве медленно из гостей в гости передвигаться, – ворчал он недовольно. – Вчера был только в восьми гостях, а в Свердловске успеваю за вечер в гостях двенадцати-пятнадцати побывать. Причем из восьмых пришлось уйти уж очень быстро. Мой друг, у которого я живу, – мы с ним вместе ходили – так напился (я-то не пью и не курю), что через десять минут упал лицом в салат. И нам пришлось удалиться к себе домой, рискуя обидеть хозяев столь стремительным визитом.
– Ты счастлив? – спрашиваю я у Шабурова.
– Да – в общем и целом, – он отвечает. – …А куда деваться-то?
“Маруся, – пишет
– Человек, который меня хвалит, – говорил художник Сергей Бархин, – я чувствую, начинает мне нравиться чуть-чуть больше. А кто ругает – чуточку меньше…
Достойнейшая Татьяна Филипповна Андросенко, главный редактор “Мурзилки”, попросила меня выступить в школе на Речном вокзале, там в третьем классе учится дочка ее врача. Неискушенная мать этой девочки накупила моих книг на общественные деньги и доверчиво распространила в классе, а когда стали читать, обнаружили, что среди них есть совсем не детские, да еще с ненормативной лексикой!
Татьяна и бровью не повела, когда та позвонила в полнейшей панике.
– А что такого? – царственно произнесла. – Это сейчас модно…
– Одно время я работала учительницей в школе рабочей молодежи, – рассказывала Андросенко, – тогда ведь было всеобщее образование, и у меня учился тракторист, вот он писал в сочинении: “Я вас дюже люблю!” Как я его могу забыть? Я и имя его помню: Сашка Булка.
– Когда-то у меня пошла полоса больших неудач, – рассказывал Андрей Битов, – и одна женщина сказала: “Молодой человек! Было дело, я слушала Яхонтова в зале – одна! У Яхонтова! были такие моменты!..”
Битов подписал мне в Праге диск с начитанным им самим романом “Оглашенные”: “Солнечной Марине от мрачного автора…”
“…и веселого барабанщика!..” – быстро приписал музыкант Владимир Тарасов.
– Он имел мужество уехать, – сказал Андрей Битов о Юзе Алешковском. – А я имел мужество остаться.
“В окне я вижу Исаакиевский собор, – писал нам Резо Габриадзе, – по этим улицам когда-то пробегал великий Пушкин. Поверь, Марина: двести лет – это всего лишь вспышка и больше ничего…”
Знакомая моей сестры Аллы загадочно сообщила, что имеет прямое отношение к роду Пушкина по линии Арины Родионовны, ясно помнит себя в прошлой жизни в Михайловском и с нежностью вспоминает проделки маленького Пушкина, – чем очень заинтриговала Аллу, фанатично преданную отечественному пушкиноведению.