Золотой воскресник
Шрифт:
– Не скажу.
– Тогда ты врешь, что ты писательница!
Пеленягрэ за обедом – официантке Наде:
– Я сочинил песню “Как упоительны в России вечера”, слышала? Я этой песней всех поставил на колени!
– Не знаю, – отвечает Надя, не очень-то жалующая Витю. – Ее теперь очень редко ставят. Сейчас все больше “Синий-синий иней…”
В столовую входит убеленный сединой, взъерошенный Валентин Устинов, шекспировский король на излете судьбы.
– Ну-ка, что там за Фирсов у вас любимый поэт? –
– Дело не в строке, – отвечает Устинов, – но в духе, какой он привнес в этот мир. А ты сам не создал даже этой строки, какой ты сейчас бравируешь. Тебя нет в русской литературе! – величественно произносит Валентин Устинов. – Ты написал не “Как упоительны в России вечера”, а “как охуительны”! Другой человек привнес это слово – “упоительны”, ты мне сам говорил.
На выставку Тишкова пришла Ирина Роднина. Вот Лёня ей показывает на картину, рассказывает, что на картине, – это Даблоид, у него маленькая голова и большая нога, потому что стопа содержит множество нервных окончаний – рецепторов…
– А у нас, у фигуристов, – говорит Роднина, – нога вообще ничего не чувствует. Мы так много тренируемся, что чувствительность переходит куда-то вверх…
Сидим с питерским поэтом Сергеем Махотиным в буфете ЦДЛ, приготовили свободный стул для Михаила Яснова. К нам подходит поддатый пожилой человек, довольно расхристанный, и спрашивает:
– Можно взять стул?
Махотин говорит:
– Нет.
Тогда незнакомец сгребает Серёгу в объятия и крепко целует в губы.
Махотин, обалдевший, вытер ладонью рот. Пауза.
– …Берите! – махнул он рукой.
Сергей Махотин
песенка о московских друзьях
Одурев в раю от скуки, Я припомню старину И подумаю о Друке, О Кружкове вспомяну… И начну молить я Бога, Попрошу себя понять: Хоть на часик, хоть немного По столице погулять. И пойду я, взяв гитару, Напевая: тра-ля-ля, К Бородицкому бульвару По проспекту Коваля… Мимо булочной и мимо Сигаретного ларька Выйду к площади Акима Переулком Кушака. У Минаевских ворот я Тихо в сквере посижу, И хоть не экскурсовод я, Дом Соломки покажу. И юнцу Литинститута Объясню, как старожил: – Тут Собакин жил, а тута Усачёв Андрюша жил. АлкогольнымиОкончив педагогический институт, Леонид Бахнов работал учителем в школе. Как-то его вызвали к директору – оказывается, в класс, где Леонид был классным руководителем, один ученик принес порнографическую открытку.
– Вы должны обязательно поговорить с его родителями, – сказал директор.
А родители у этого мальчика были глухонемые.
– Вы поговорили? – спрашивал при встрече директор.
– Пока нет.
– Почему?
– Ищу способ…
Сергей Махотин написал книгу о Рембрандте. Когда она вышла – на глянцевой бумаге, с великолепно воспроизведенными картинами его героя, – Махотин сказал удовлетворенно:
– Наконец меня прилично проиллюстрировали.
С Ольгой Мяэотс улетаем в Петропавловск-Камчатский, в Шереметьеве прохожу паспортный контроль. Вдруг меня хватают за шкирку и ведут в милицию. Там уже сидят трое чернобородых контрабандистов с незаконным оружием, а за столом пожилой милиционер, крашенный в блондина, с перстнем на пальце.
Выясняется, что по исполнении сорока пяти лет я не вклеила новую фотографию, так что мой паспорт недействителен.
На меня заполняется какой-то обличительный документ, грозящий санкциями “по месту жительства” и “по месту работы”, и милиционер велит мне составленный акт подписать. А в графе “объяснительная записка” – сформулировать причину, по которой произошло это злостное нарушение.
– Понимаете, – говорю я ему, – это необъяснимое явление, как НЛО.
И мы все задумались, что в данном случае можно привести как аргумент, – и трое с незаконными обрезами, и Ольга – все.
И тут милиционера осенило.
– Придумал! – сказал он. – Пишите: “Забыла о возрасте”!
Я так и написала. И подписалась: “нарушитель Москвина”.
Он мне хотел вручить копию, но Ольга разрешила ему оставить ее себе как автограф.
Все это я рассказываю моей старой подруге, однокласснице Нинке. А она смеется и говорит:
– Боже мой! Сколько мусора у тебя в голове!..
В Москве выступала Йоко Оно. В заключение она разбила большую фарфоровую вазу и раздала зрителям осколки, оставив себе один.
– Через десять лет встретимся здесь, – она сказала, – сложим эти осколки и склеим вазу…
Ей тогда было 74 года.