Золотые ласточки Картье

Лесина Екатерина

От разговоров Петюня отмахивался. К младенцам он относился с полнейшим равнодушием, куда более беспокоили его семейные дела, управление которыми ему перепоручил Михайло Илларионович.

Преставился он зимою проклятого семнадцатого года, в семейном имении, куда уехал, когда в Петербурге началась смута. Хоронили на старом деревенском кладбище, и Петюня произнес над телом тестя красивые слова, почти искренние, поскольку этого сурового человека он и вправду уважал. А еще был благодарен ему за немалое состояние.

Впрочем,

Петюня не знал, что состоянию этому осталось недолго. Оно сгорело в пламени революции, едва не унеся на костре Петюню с его семейством. И лишенный что фабрик, что заводов, что банковских счетов, Петюня вдруг оказался в петербуржском особняке, который сделали многоквартирным домом, оставив ему какие-то две комнатушки. И до того тесно, бедно и холодно было в этих комнатушках, что вспомнился Петюне давешний клоповник.

Оленька плакала. Дочь ее тоже плакала… И от слез этих Петюня не знал, куда деваться.

– Это все ты! – Она быстро нашла ту, кого полагала виновной в собственных бедах. И пусть бы в том не имелось смысла, но Оленьке настоятельно требовался кто-то, кого можно было бы обвинить. – Из-за тебя все!

– Что? – Наденька к истерикам сестрицы относилась спокойно.

– Все!

– И война?

– И война!

– И революция?

Оленька срывалась на крик, а Петюня не мешал.

Ему было и тесно, и огорчительно, что вся его, Петюни, такая замечательная жизнь оказалась вдруг сломана. С другой стороны, он не спешил отчаиваться, полагая, будто и в нынешней, бурной, сумеет устроиться. Правда, имелись некоторые опасения за ту давнюю историю. В полицейских-то архивах Петюня не значится, о том еще Михайло Илларионович позаботился… старые друзья его давным-давно на виселице оказались, и лишь один человек, если не знал подробностей, то всяко мог испортить Петюнину новую игру.

Избавиться бы от нее… Но Петюня не решался. Он, будучи по натуре трусоватым человеком, все ж предпочитал решать проблемы чужими руками и, надо полагать, в конце концов такие руки отыскал бы, но… Надька ушла раньше.

Почуяла? Или же невыносимо стало сосуществовать с сестрицей?

Главное, что Петюня, вернувшись домой, – он искренне пытался найти работу, чтоб работа сия была не особо тяжелой, но прибыльной, желательно поближе к какому-нибудь комитету, – обнаружил всхлипывающую Оленьку.

– Надька ушла, – пожаловалась Оленька, размазывая по лицу слезы.

– Куда?

– Не знаю… собралась и ушла… серьги забрала! И еще ожерелье!

– Тише, –

Петюня закрыл ладонью рот глупой бабы. Драгоценности, оставшиеся от супруги Михайлы Илларионовича, а также иные, даренные им дочерям, были единственным имуществом, которое удалось спасти. И на имущество это Петюня крепко рассчитывал. Вот только здраво полагал, что, дознайся про драгоценности соседи, отымут. – Тише, дура, хочешь, чтобы все забрали?

– Она…

– Ушла, и леший с ней. Теперь тебе легче станет… нам всем легче станет…

Петюня умел утешать обиженных женщин и с Оленькой справился быстро, подумав, что теперь-то и от нее избавиться было бы неплохо: капризная, избалованная, она не выживет в этом новом мире. А Петюне с нею возиться некогда.

Опять же драгоценности. И упускать их нельзя, ибо деньги то немалые.

И доверять – не утерпит, расскажет… Или покажет, похвастается кому-нибудь серьгами аль подвеской своей. Подвеска простенькая, да только ныне и того достанет, чтоб головы лишиться.

– Я так тебя люблю, – сказала Ольга, обняв Петюню.

– И я тебя, – он погладил ее по спутанным волосам.

Крысиный яд Петюня добыл без особого труда. Благо крыс в Петербурге стало немерено, а пригляду за отравой – вовсе никакого. Новая жизнь захлестнула что город, что людей, закрутила, перевернула все и, смешав, оставила. Как ни странно, но особого страха перед будущим Петюня не испытывал, вполне уверенный, что люди деловые, умеющие приспосабливаться к разного рода обстоятельствам, сумеют найти себе место во все времена. Главное – избавиться от ненужного. Это Петюня умел.

Наденька вернулась на третий день, к преогромному неудовольствию Ольги, которая, запертая в четырех стенах, лишенная привычной роскоши, постепенно сходила с ума. И не имея иной возможности выплеснуть свой гнев, Оленька набросилась на сестрицу с шипением, с кулаками.

– Это все ты… ты виновата… ты… – Она попыталась вцепиться сестре в волосы, но была остановлена пощечиной.

– Успокойся, – сухо сказала Наденька. – Не одной тебе тяжело.

Промозглый холодный город, злые люди, голодные, опаленные что войной, что революцией. И она, Наденька, потерялась в нем. Она уходила от Петюни, но оказалось, что идти некуда.

– Извини, – сказала Катенька в прошлый визит. – Но новостей нет…

Новостей не было уже с полгода. Наденька пыталась уговаривать себя, что сие – исключительно от хаоса, который захлестнул привычный ее мирок. Что почта не работает, что дороги перекрыты, что… Да мало ли что. Тут и в соседнее село не напишешь, не то что на каторгу.