Золушки из трактира на площади
Шрифт:
Матушка затаила дыхание, наблюдая за Григо, который стиснул руки с такой силой, что побелели костяшки пальцев.
– И Пресветлая отобрала его силу, оставив ему, как напоминание о былом могуществе, возможность рисовать призраков прошлого и… исполнить одно человеческое желание, – завершил он свой рассказ, с болью взглянув на Бруни. – Ты пришла за помощью к тому, кто хотел истребить твоих предков. Женщин, стариков, детей… ВСЕХ! Ты все еще хочешь, чтобы я помог тебе?
Матушка едва заметно кивнула. В эту минуту она отчаянно жалела
– Боги не столь мудры, сколько коварны, – вздохнув, вновь заговорил старик. – Исполни я желание человека, назначенное Пресветлой, сила вернулась бы ко мне, но…
Турмалин поднялся и прошелся по комнате, кончиками пальцев касаясь низкого потолка, стен, мебели. Откинул штору, выглянул на улицу, зябко поежился. Огонек оплывающей свечи заколыхался от сквозняков, тут же дунувших в оконные щели. Тени, притаившиеся в углах комнаты, ожили, посмотрели в лицо Бруни страшными пустыми глазами, потянули к ней крючковатые пальцы…
Григо вернулся к кровати, сел. Глаза у него были пусты, словно он сам стал бесплотной тенью:
– …оно оказалось невыполнимо!
– Что это за желание? – страшась ответа, все же спросила Матушка.
И старик тихо ответил:
– Желание человека отдать свое счастье за счастье другого…
К ночи сильно похолодало. Камни покрылись изморозью, лужи сковал тонкий ледок. Бруни, кляня слабость и дурноту, брела домой, стараясь не наступать на обманчиво блестящий предвестник зимы: или провалишься ботинком в лужу подо льдом, или, не приведи Пресветлая, поскользнешься и крепко приложишься чем-нибудь полезным о мостовую.
Народу на улицах было немного. Большинство торопилось домой, особенно не глядя по сторонам и вожделея тепла очага и кружек с горячими напитками. Один из прохожих грубо толкнул Матушку плечом. Она едва не упала. Сердито обернувшись, разглядела фигуру высокого и сутулого мужчины, чуть повернувшего голову в ее сторону. В безмолвном жесте было нечто угрожающее и знакомое: сочетание явно не в пользу молодой женщины на темной городской улице. Судорожно вздохнув, Бруни ускорила шаг, затем побежала, спиной ощущая явный интерес незнакомца, еще не слыша его вкрадчивых шагов, но с ужасом догадываясь, что он двинулся следом.
Он настиг ее на совершенно пустой улице Колокольчиков, грубо развернул, толкнул в подворотню и прижал к стене, шаря по телу руками. Навалился, дыша в лицо недавно съеденным ужином. Вырвал сумочку, взвесил на ладони, не глядя сунул на пазуху. И вновь навис, недобро улыбаясь.
– Ну что, узнала меня, маленькая сучка? И где же твой щенок сейчас? Что же он не заступается за тебя? Ведь не заступается, нет? – он огляделся, будто ожидая увидеть вокруг толпу. – Люди, ау? Где пес? Нету пса! А это значит…
Слабый свет, попадающий в подворотню с улицы, выхватил скуластое лицо с высокими надбровными дугами и залысинами. Бруни
– Забирай сумочку и уходи, – сказала Матушка, пытаясь сдержать дрожь в голосе. – Разве ты не должен мне свободу?
– Благородная, да? – съязвил вор. – Надо же, она второй раз меня отпускает! А, может быть, – он придвинулся ближе, и Бруни ощутила его елозящие бедра на своих, – я не хочу уходить!
Матушке было страшно, очень страшно. И самое плохое – она не знала, что сказать человеку, в котором не осталось ни совести, ни чести… Хотя, быть может, их никогда и не было.
– Пожалуйста… – тихо попросила она, упираясь ладонями ему в грудь и пытаясь оттолкнуть, – прошу тебя, отпусти…
Сердце заходилось паникой. Этот мертвенный свет, черные стены, будто провалы в реальности. Это кривящееся похотливой ухмылкой лицо и… холод металла, коснувшегося кожи. Бруни замерла.
– Испугалась, сучка? – прошипел вор, держа руку с кинжалом у ее живота. – Сейчас я все решаю, а не ты! И я… оставлю тебя в живых! Но сначала ты сделаешь все, что прикажу!
– Нет! – вскинулась она.
И завизжала от неожиданности и испуга, увидев безмолвно подходящую к нему со спины тень с горящими глазами. В то же мгновенье вор с воплем повалился на землю, перехваченный за ноги зверем, больше всего похожим на огромного лиса. Его великолепная красно-рыжая шерсть переливалась с одного бока от света уличных фонарей, словно волшебная, а с другого – казалась черно-бурой, как у медведя. Уши, пасть и глаза были обметаны черным, будто подкрашены, а пышный хвост натянулся струной, напряженно подрагивая черным кончиком.
Зверь разжал челюсти, лапой отшвырнул кинжал в сторону, наклонил острую морду к человеческому горлу. Шумно втянул ноздрями воздух… Бруни затаила дыхание. Оборотень поднял на нее янтарные глазищи, и она могла поклясться, что увидела в них насмешку. Этот взгляд словно пустил ранее застывшие минуты вскачь: Матушка вновь услышала звуки и почувствовала запахи, а еще… холод намокшей ткани. Она посмотрела на платье, начавшее пропитываться кровью, осторожно отогнула обрывок ткани и обнаружила глубокий порез на животе.
Шагнула к обидчику, опустилась на колени рядом, пошарила у него за пазухой. Тот не шевелился, сраженный ужасом: вид пасти, полной острейших белых зубов, никаким другим мыслям, кроме как о смерти, не способствовал.
Бруни вытащила сумочку, достала оттуда платок и зажала рану. Смущаясь, погладила лиса между ушами. Тот передернул холкой и наморщил нос, будто беззвучно затрясся от смеха. А затем потрусил прочь, не забывая оглядываться на Матушку. Вора он тащил, держа за одну ногу. Тот тихо стонал, опасаясь повышать голос: фатальное зрелище в виде звериной пасти все еще стояло у него перед глазами.