Зомбосвят
Шрифт:
Наконец-то Емеля в полной мере осознал, что значит быть крутым перцем. Крутость давала всеобъемлющую, почти божественную, власть над лохом. Желая выяснить ее границы, Емеля подвергал мальчишку все более и более унизительным процедурам, но даже после сексуального насилия тот остался подле него, продолжая взирать на своего господина щенячьими глазами жалкого безропотного существа. А Емеля ликовал. Он познал крутость, и она оказалась восхитительна. Неустанно благодарил он судьбу за то, что та однажды свела его с Центом. Великий мастер наставил его на путь крутости.
Затем Емеля подобрал еще одного мальчишку, и довольно быстро погрузил его в состояние тотального подчинения. Он нарочно выбирал только сломленных и трусливых подростков.
Со временем Емеле удалось собрать под своим крутым знаменем значительный контингент. Странствуя по мертвому миру, он действовал в строгом соответствии с обретенным им принципом крутости — подчинял себе лохов и прятался от крутых перцев. После конца света уцелело куда больше людей, чем показалось вначале. В итоге под его началом очутилась настоящая банда, состоявшая из бесхребетных, полностью покорных ему, подростков, выдрессированных старым добрым методом кнута и обещания пряника. Мальчишки беспрекословно исполняли любой его приказ. И тогда Емеля понял, что настало время перейти на новую ступень крутости, все по заветам мудрого наставника Цента.
Емеля прекрасно помнил о том, как учитель собирался запечь его на вертеле, и это при том, что под рукой у него имелась целая машина, набитая консервами и сухарями. Причина, соответственно, крылась не в голоде. Акт людоедства содержал в себе глубокий философский смысл. В антропофагии заключалось высшее проявление крутости. Емеле доводилось читать о том, что во многих первобытных племенах людоедская практика имела под собой мощный мистический подтекст. В частности, считалось, что к вкусившему плоть человека индивиду переходят положительные качества кормового субъекта, будь то сила, мудрость, отвага или удача. Прежде все это казалось Емеле полнейшей дичью. Но после встречи с Центом он пересмотрел свои взгляды на дичь. Судя по всему, первобытные каннибалы отлично понимали истоки крутости и способы ее обретения. Недаром же и мудрый учитель практиковал те же обычаи, что и самые дикие племена.
Своих лохов Емеля потчевал проповедями об их исключительности, о том, что они являются будущим человечества, группой избранных, что поведет род людской в будущее. Мальчишки охотно в это верили. Лохи вообще обожают думать о себе, как об избранных и уникальных, чем зачастую оправдывают собственное ничтожное положение в социальной иерархии. Емеле не составило труда обосновать им необходимость людоедских практик. При желании, он мог внушить своим лохам любую чушь.
И в один прекрасный день они сделали это. Поймали одинокого бродягу, убили, разделали, приготовили и полакомились его плотью. Первый опыт крутого причастия дался тяжело. Всех без исключения лохов стошнило прямо за столом. Но только не Емелю. Ему тоже стало дурно, но он заставил себя съесть весь кусок и удержать мясо в желудке. И сразу же ощутил, что уровень его крутости резко возрос. Он словно поднялся на новую ступень эволюции, став немного ближе к своему идеалу — великолепному и непревзойденному Центу.
Поскольку непрерывно мотаться по свету было опасно и утомительно, Емеля решил осесть на одном месте. Постоянную базу они разместили с умом, возле моста через реку. Логика подсказывала Емеле, что все путники, едущие или идущие в обоих направлениях, неизбежно воспользуются им, просто потому что не захотят пересекать водную преграду вплавь. А тут-то их уже и будет поджидать крутой перец со своими верными лохами.
Они
И пошла у них не жизнь, а сказка. Пропитание они добывали вылазками, наведываясь в расположенный в пятидесяти километрах городок, на окраине которого высился огромный супермаркет. Путников, проезжавших или проходивших через мост, случалось немного, но двое-трое в месяц попадались стабильно. Этого вполне хватало для проведения ритуальных актов людоедства, к которым вскоре пристрастились все члены стаи.
Емеля чувствовал, что его крутость уже весьма велика. Он стал настоящим главарем разбойничьей банды. Пленные женщины служили ему наложницами, пока не утрачивали товарный вид и не передавались в пользование лохам, а после них переводились в разряд еды. Лохи исполняли любую прихоть своего вождя. Мальчишки буквально боготворили Емелю, и готовы были целовать ему ноги, что иногда и проделывали по его приказу с отрадным рвением. Любуясь собой нынешним, Емеля порой вспоминал прошлую жизнь, свое жалкое униженное бытие до конца света, и поражался тому, как же сильно все переменилось в его пользу. А ведь не случилось зомби-апокалипсиса, он бы так и прозябал охранником за копейки, всеми презираемый и униженный. Но ненавистный старый мир сгинул. А новый мир отныне принадлежал крутым перцам. И он являлся одним из них.
Все было прекрасно до нынешней ночи, когда сказка вдруг закончилась. И вот теперь он, крутой и авторитетный Волк, стоял на коленях, давился соплями, прижимал ладонь к простеленному плечу, а какие-то незнакомые люди решали его судьбу. Словно ожил старый мир, и вновь пытался принудить его жить по своим законам.
Что-то подсказывало Емеле, что ему не стоит ждать милосердия от этих незнакомцев. Особенно его тревожил невысокий мужик с непроницаемым лицом, который держался отдельно от остальных и не спускал с Емели пристального взгляда. Как-то уж очень нехорошо он посматривал на пленника, будто знал что-то такое, чего не знали его приятели. Емеля быстро прикинул, могут ли эти люди догадаться о людоедских практиках его банды. Нет, такое едва ли было возможно. Им никогда не отыскать костей. Его подчиненные зарывали их далеко в лесу. Там же оказались и останки последней жертвы, рагу из которой до сих пор находилось в большой кастрюле. Кости надежно спрятаны, а мясо они не опознают. Мясо и мясо. Если спросят, он соврет, что это говядина. Сразу ведь видно, что эти люди совсем не крутые перцы, так откуда бы им знать вкус человечины?
— И что мы будем с ними делать? — спросил Павел и взглянул на пленников.
Те не выглядели ни грозными, ни опасными. Подростки шмыгали носами и имели смертельно напуганный вид. Сорокалетний дядя держался еще хуже — весь погряз в слезах и непрерывно скулил по поводу своей раны, которая по факту являлась обычной, уже переставшей кровоточить, царапиной.
— Замочить их надо, вот что, — предложила избитая женщина, успевшая познать все прелести сексуального насилия, а ее спутник согласно кивнул головой, поддерживая подругу.
Услыхав приговор, пленники разразились воплями и рыданиями, умоляя о пощаде и наперебой прося прощение. С такой неистовой силой давили на жалость, что даже Павел проникся. Умом он понимал, что имеет дело с откровенными нелюдями, но видел перед собой давящихся соплями детишек да какого-то великовозрастного дурня, тоже крайне несчастного и беспомощного. И что им делать? Просто взять и расстрелять их как есть? Павел сомневался, что он сможет. И замечал, что остальных тоже гложут сомнения.
— Ну, если вы действительно этого хотите, тогда ладно, — неуверенно произнес Павел, обращаясь к спасенной парочке.