Зона бессмертного режима
Шрифт:
– Кто оторвет-то? – спросил Данила, но Дорна промолчала, прижалась вправо и, плавно сбросив ход, дала по тормозам. – Все, приехали. Дальше ножками. А то в машине нас засекут.
Они шустро выкатились из «тойоты», в темпе вальса вышли на бульвар, и Бродову вдруг сделалось смешно – ну, блин, почему же так? Там, где он, обязательно драка, мордобой, какие-то тетки с бюстом и опасными бритвами, а дальше ведь, говорят, еще хуже будет. Ох…
– А, тебе весело? Радостно? Жутко оптимистично? – кинула на него быстрый взгляд Дорна. – Тогда послушай меня, может, бросишь скалиться. Тебе ведь всю жизнь твердили про четвертое измерение, да? Про стрелу времени? Про бредовую теорию относительности этого вашего скрипача Эйнштейна [209] ? Наплюй, разотри и забудь. Нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего – есть все. Есть мир, состоящий из бесконечного множества равноправных событий, мир, в котором уже все произошло, мир, где отсутствует вектор времени и опережающие решения основного волнового уравнения квантовой
209
Альберт Эйнштейн и в самом деле частенько поигрывал на скрипке.
– Понял. Плюнуть, растереть и забыть, – вяло отозвался Бродов. – Ну и что же, мисс академик, дальше? Вот уж и не подозревал, что вы так красноречивы.
– А дальше вот что, – усмехнулась Дорна. – Вселенная – это бесконечное множество миров, в которые мы попадаем согласно нашей свободе выбора. Каждый миг мы делаем то или это, идем налево или направо, принимаем то или иное решение. И в соответствии с этим попадаем в свой мир, колеблющийся с определенной частотой. В котором все может быть хорошо, средне, скверно, отлично, здорово и так до бесконечности. Так вот, Дан, мы залезли в дерьмо, и теперь жди беды. Недаром же говорят у вас, русских, – пошла черная полоса.
– У нас еще говорят и так: не ссы, лягуха, прорвемся, – ухмыльнулся Бродов, посмотрел на Дорну и виновато кашлянул. – Да брось ты, ничего личного, я никого здесь не имел в виду. Это просто такое выражение, трудно объяснимое, игра слов. Гм… Ну и куда же мы теперь?
– На кладбище, – сообщила Дорна, весело мигнула и в сотый, наверное, уже раз посмотрела на часы. – Ты со мной?
– Хоть на край света, – честно признался Бродов, тяжело вздохнул и почему-то вспомнил детство – душный кинозал, простыню экрана и зловещий до жути голос: «А вдоль дороги мертвые с косами стоят… И – тишина…»
Да, странная все-таки штука память.
Ладно, взяли такси, сели, поехали по уже вечернему, полному огней, но все такому же шумному Каиру. Небо над ним было необыкновенно ясным, призрачно таинственным, в россыпи крупных звезд. Его подсвечивала полная луна, дырявили свечи минаретов, надежно подпирала Цитадель, построенная еще самим Салах ад-Дином на вершине горы Мукаттам. К ее подножию вела дорога, которую указала Дорна, – мимо известного своим базаром квартала Хан-аль-Халили, минуя знаменитую средневековую мечеть Аль-Азхар, оставляя позади кузницу исламских кадров, авторитетный богословский университет, называемый тоже Аль-Азхаром. Путь сладкой парочки лежал в «Город мертвых» – бесчисленное скопище надгробий, склепов и могил времен фатимидов и мамлюков, занимающий территорию целого квартала и пользующийся, естественно, как и всякое кладбище, репутацией дурной и откровенно зловещей. Однако же на первый взгляд все здесь обстояло благополучно – в дремучих зарослях акаций и пальм угадывались остовы мечетей, перекликались звонко ночные птицы, горели кое-где веселые костры, отбрасывая отсветы на человеческие лица – угрюмые, осунувшиеся, не располагающие к знакомству. Все верно, мертвые, они без претензий, могут и потесниться. В воздухе, теплом и тугом, висели запахи земли, лиственной прели и готовящейся на костре кошары – жуткой смеси бобов, фасоли, чечевицы и один аллах ведает чего еще. Эстакузы, гебны и кебабы из мяса молодого козленка здесь не ели. Место было жутким, слабо освещенным и дремучим, однако, видимо, хорошо знакомым Дорне, которая ориентировалась в этих реалиях без особого труда.
– Уже близко совсем, – подала она шепотом голос, непроизвольно замедлила шаг и указала на ясно видимый на фоне неба исламский полумесяц со звездой. – Нам туда.
Заросшая, прямая, как стрела, дорожка скоро вывела их к заброшенной мечети, взятой в плен кустарником, у подножия ее стоял массивный мавзолей, построенный из белого, но уже потемневшего от времени камня. Это было настоящее произведение искусства – прекрасные пропорции, филигранная резьба, тончайшие, похожие на пену, кружева из мрамора. Усыпальница казалась призрачной, нереальной, порожденной красноречием Шахерезады, однако все очарование сказки разрушала вонь из заболоченного водоема, сплошь поросшего лотосами.
– Ну все, Дан, уходи, здесь тебе оставаться опасно, – тихо сказала Дорна. – Может, еще увидимся. А может, и нет. Чао. – Она тронула Данилу за плечо, коротко вздохнула и направилась ко входу в мавзолей. Постучала дробно, особым образом, лязгнул глухо несмазанный засов, древняя дверь с остатками чеканки открылась – изнутри полился скудный мерцающий свет. На мгновение в ночи возник женский силуэт, затем застонали петли, и все, наступила тишина. Кладбищенская, гробовая, выматывающая, ударяющая по ушам сильнее грома.
– Черт. – Бродов сплюнул, глянул на луну, на белеющее в полумраке здание и вдруг почувствовал к себе глубокое отвращение. Кретином себя почувствовал, дегенератом, убогим малахольным недоумком. Вот так, взял да и отпустил женщину своей мечты. Запросто, походя, легко, с какой-то гадливой повседневностью, с тупой, убийственной обыденностью. Если тебе надо, милая, то иди. Может быть, еще увидимся… Тьфу. И где теперь искать ее,
Собственно, как это в какие? Бродов был человеком действия, а потому особо долго думать он не стал – жутким пинком, выводящим в одну линию бедро, голень и плечо [210] , приложился к двери в мавзолей. Хорошо приложился, с душой, вернее, с полной концентрацией на выдохе – подождал, пока осядет пыль, достал свой телефон, он же по совместительству фонарь, мгновение послушал, потом с оглядочкой вошел. Внутри мавзолей был величественен и великолепен – гранитное надгробие в центре, бронзовое, дивной работы ограждение вокруг, синие, желтые, ярко-красные цветы, вырезанные из камня и распустившиеся на стенах. Впечатление торжественности и призрачности бытия не нарушала даже деревянная лежанка, убого скособочившаяся в углу и напоминающая пляжный топчан. В целом усыпальница сильно смахивала на прихожую, за которой открывается дорога, если не в лучший, то уж явно в мир иной. Причем дверь в тот мир иной была распахнута настежь – махина надгробия стояла вертикально, обнажая вход в чернеющую неизвестность: туда вела узкая каменная лестница. Из бездонного прямоугольного провала веяло затхлостью и тленом тысячелетий.
210
Речь идет о боковом проникающем ударе ногой, называемом в каратэ «йоко-гири». Правильно поставленный, выполняемый с концентрацией, он без труда ломает двухдюймовую доску.
– Дорна, Дорна, – окликнул Бродов, ответа не услышал и решительно, особо не раздумывая, принялся спускаться в преисподнюю. Узкая, круто опускающаяся лестница скоро закончилась, воздух сделался парным, как в бане, а дорога пошла просторной галереей, проложенной, судя по рисункам на стенах, еще во времена достославных фараонов. Это была, несомненно, часть какого-то древнего захоронения наподобие Серапеума [211] . Восковые краски, не выцветающие тысячелетиями, поражали воображение. Вот фараон, грозный, исполинского роста – не зря же он является воплощением Озириса, – в двойной короне повелителя Обеих Земель [212] , окруженный дрессированными львами и прирученными грифами, выступает на врага во главе своего победоносного войска. Вот он, сопровождаемый ручными бабуинами, успешно ищет корень мандрагоры – символ счастья, жизни и врачебной магии. А вот он же при прямом содействии дрессированных котов мастерски охотится в дельте Нила на гусей, воплощающих собой поверженных врагов, быстротечно улетающее время и злокозненные принципы материи. А вот…
211
Огромный лабиринт из подземных галерей с дюжиной массивных саркофагов, обнаруженный в XIX веке Огюстом Мариэтом, знаменитым французским археологом.
212
Верхнего и Нижнего Египта.
Дальше смотреть было не на что – галерея закончилась внушительной, от пола до потолка, базальтовой плитой, тщательно отполированной до зеркального блеска. Рядом стояла керосиновая лампа, которая скудно бросала чадный, неверно скудный свет. Дорны и того, кто отворил ей дверь, в усыпальнице не было. Зато стремительно, в мгновение ока, явился Свалидор.
– Уходим, живо, – рявкнул он, уподобил время тягучей патоке и заставил Бродова взять ноги в руки – через галерею, вверх по лестнице, мимо каменного цветника и вон из мавзолея. Чертом из табакерки, пробкой из бутылки, пулей из ружья. Хоть и говорят, что поспешишь – людей насмешишь, но все же хорошо смеется тот, кто смеется последний.
Только Бродов выскочил на воздух, как земля глухо охнула, птицы разом закрыли клювы, и очертания мавзолея стали таять на глазах. Миг – и, сделавшись парафиново-аморфным, он расплылся по земле, превратился в груду щебня, крошки праха, колотого камня. Какое там надгробие, какой подземный ход, какой Владыка Мира, охотящийся на гусей. Какая там Дорна…
«Видимо, и впрямь пошла черная полоса». Бродов подождал, пока осядет белая пыль, горестно вздохнул, сплюнул и подался с погоста. Как бы не так – мирно убраться с кладбища ему не дали. Нет, не мертвые, которые с косами стоят, а вполне живенькие личности. Где-то с дюжину, наверное, крепких негодяев, вооруженных кто чем. То ли это было местное отребье, то ли мурзики, то ли еще кто – в темноте не разберешь. А Бродов и не стал, откровенно обрадовался, кликнул Свалидора и воплотил свое плохое настроение в конкретные дела. Мокрые. Таких дел наворотил, с таким энтузиазмом поработал, мрак, – вырывал трахеи, крушил позвонки, дробил кости носа, ломал руки и ноги, колол черепа. Кому-то из негодяев повезло больше, кому-то чуть меньше, но тихими и спокойными сделались все. «Нет, такую мать, не черная полоса – красная», – глянул на свои руки Бродов, хмыкнул, попросил Свалидора убраться восвояси и подался-таки с кладбища. Из всей сложной гаммы чувств у него осталось лишь одно – беспокойство. За девушку-красавицу Дорну и за свой телефон, ну не дай бог разбился он в драке. Ан нет, мобильник функционировал исправно: когда Бродов уже ехал в такси, он призывно так завибрировал, задрожал, затрясся, напоминая женскую отраду. И слышимость была отличная, радующая ухо, даром что звонил Рыжий аж из Иркутска. Только вот голос его был тих, мрачен и полон беды, не голос – какое-то звериное рычанье.