Зона риска

Корнешов Лев Константинович

— А кассета, между прочим, отбарабанила свое, — напомнила Инна.

Роман, задумавшись, не заметил, что кассетник замолчал.

— Сейчас мы поставим нечто из современного репертуара, — бодро сказал он.

Музыка была странной — бурной, волнующей, грозно спокойной, до невероятности просторной. Она заполнила собой всю комнату, и Роман сам себе показался маленьким, беспомощным перед ее необъятностью.

Инна равнодушно прислушалась:

— Что-то незнакомое...

— Опера «Иисус Христос».

— Вы что, тоже в религию

ударяетесь?

— Связи между этой оперой и религией весьма относительные. Кстати, почему «тоже»?

— Был у меня один знакомый чудик — помешался на иконах. Мог часами о них рассказывать.

— Хорошее увлечение, — серьезно сказал Роман. — Ведь многие из старых икон — настоящие шедевры живописи. А почему вы так странно говорите о своем приятеле? Вы что, поссорились?

— А вы уже ревнуете? — Инна улыбнулась.

— Нет, что вы! Раз вы со мной, значит, у меня нет оснований для ревности.

— Вы, как всегда, правы. А мой приятель... Он сейчас далеко-далеко, где кочуют туманы...

— Уехал с искусствоведческой экспедицией? На русском Севере, говорят, есть еще заповедные места, сохранились изделия народных умельцев.

Инна с удивлением посмотрела на Романа.

— Нет, вы все-таки какой-то странный...

Роман вскочил со стула, зашагал по комнате.

— Да нет, обычный, а вот вы, Инна, вся в каких-то недомолвках, оговорках, всюду вам видятся сложности. Простите, что я это говорю. Но иногда трудно вас понять — будто говорим на разных языках.

— Но ведь вы, кажется, владеете французским? Значит, на чужом языке вам объясняться не в диковинку? — пошутила Инна.

— Даже зная буквальное значение каждого слова, можно не понимать собеседника.

Инна тяжело вздохнула. Оживление постепенно сходило с нее, она реже и не так вызывающе смеялась, под глазами четче обозначились полутени. Девушка удобно устроилась в кресле, зябко сжалась. Роману показалась она одинокой, усталой, увядшей, будто на холодных ветрах. Он принес материнский пушистый платок, набросил Инне на плечи. Она закуталась в теплую шаль, благодарно улыбнулась Роману.

— Ой, спасибо, никогда не чувствовала себя так уютно.

— Так что с вашим любителем древних шедевров? — напомнил Роман.

— «Пятерка» за спекуляцию... В свободное вечернее время читает лекции таким же неудачникам, как и он сам.

— То есть заключенным?

— И так их называют. Я предпочитаю вот это — неудачники. Они попались, им не повезло.

— Старая, затасканная песенка, — перебил Роман. — Воруют, мол, десятки, а «горят» единицы... Есть другая арифметика...

— Не будем спорить, — устало сказала Инна. — Тем более что вы, кажется, правы. — Она вспомнила что-то, дрогнувшим голосом сказала: — Вместе с Борисом Марковичем замели всю его компанию, от «тузов» до «шестерок». А «художник» уж на что был чутким, пугливым, а попался на горячем — торговал икону иностранцу.

— Отвратительно! — возмутился

Роман. — Обкрадывать собственную страну! Ведь оригинальные древние иконы — народное достояние!

— С ним романила моя подружка. Золотой был мальчик, только прижимистый.

— Уж не вы ли были той подругой? — настороженно спросил Роман. — Впрочем, не хотите, не говорите.

— Да нет, тогда у меня был Борис Маркович...

— Провались он сквозь землю, ваш Борис Маркович! — со злостью сказал Роман. — О чем бы ни говорили — обя-за-тельно на него выйдем.

Его и в самом деле начал раздражать этот неведомый Борис Маркович, которого Лина называла еще толстым Боренькой. Что за птица такая? И кем он приходится Инне?

— А он провалился уже, — спокойно ответила Инна. — На полную «десятку» провалился.

— Понятно.

— Ничего вам, Роман, не понятно. Никогда вы не знали той жизни, в которой он варился, и дай вам бог — желаю от чистого сердца — не узнать. Пошло там все и мерзко. А меня он, между прочим, подобрал, когда я в петлю хотела лезть. Как кошку подобрал, подкормил и даже дал возможность красивой шерсткой обзавестись.

Музыка звучала чуть слышно. Тоскующая Магдалина бередила сердце.

— Выключите, — попросила Инна. — Поставьте Высоцкого.

Роман замешкался, и она почти закричала на него:

— Смените музыку, пусть крутится то, что сердце не жалит — рвет на части!

— Ну уж... — скептически протянул Роман. Но кассету сменил, и хрипловатый сильный голос певца под высокое напряжение гитарных струн ворвался в туманы прошлого, рассеял их.

— Это то, что я люблю! — Инна снова оживилась. — Вот, Роман, и здесь мы — разные.

— Так это же хорошо!

— До поры.

Звонок у телефона был низкий, успокаивающий. Роман долго подбирал такой тембр — чтобы не раздражал, не сбрасывал своей внезапностью со стула.

Роман извинился перед Инной, взял трубку.

— Как вы там, воркуете? — В голосе Лины слышалась насмешка.

— Линок, не будь занудой.

— Ты уже окончательно морально разложился или только к тому дело идет?

— Линка!

— Звоню из автомата, кино закончилось, следователя по прозвищу Шериф убили... Я зайду к Зойке, попьем чаю.

— Приходи домой.

— Нет уж... Я дала тебе время до 23.00. Не беспокойся, еще рано, мы с Зойкой поболтаем, не забудь, что кофе в буфете, печенье там же, сахар в голубенькой сахарнице. Привет твоей пассии.

Инна отчужденно смотрела в окно, его легкие, колеблющиеся на ветерке шторы отделяли комнату от огромного мира.

— А у меня никогда не было старшего брата, — сказала Инна.

Роман промолчал.

— Иногда мне очень хотелось, чтобы у меня был умный, сильный, добрый старший брат. Пусть бы он даже изредка поколачивал меня, но защищал. И чтобы все на стометровке знали его и шептались: «Не трогайте Инку, а то за ее братом не заржавеет...»