Зори лютые
Шрифт:
Богател мысленно Аниська без меры, пока не вошел в переднюю важный боярин. Лицо его показалось знакомым. Боярин тоже поглядел на Анисима подозрительно, но тут же повернулся к боярину у порога:
— В здравии ли государь?
— Всю ночь животом страждал, умаялся, — шепотом ответил боярин — Видать, уж скоро выйдет, княже Семен.
У Анисима в Душе оборвалось. Сжался. «Князь это, Курбский». И холодная испарина покрыла лоб. Лицо в сторону поворотил, авось не узнает. А Курбский продолжал разговаривать с боярином, и Анисим
В тревогах не заметил Анисим великокняжеского выхода. Очнулся от грозного голоса:
— Кем послан ты, смерд, и что за весть твоя?
Глянул Аниська в холодные государевы глаза и едва дара речи не лишился. Сам не помнил, как и нашелся в ответе:
— От атамана Дашковича к тебе, государь. Крымцы за Перекопом в орду великую собираются, и, ежели на Русь она, казакам одним не сдержать ее.
Василий с Анисима очей не сводит, ждет, что еще говорить будет, но тут неожиданно Курбский голос подал:
— Государь, вели сему холопу допрос учинить либо мне на расправу выдать. Мой это холоп, беглый и повинен в смерти тиуна.
Замолчал Курбский, и в передней палате установилась тишина такая, что слышно, как на узорчатом цветастом стекле оконца зыкает пробудившаяся от зимы муха.
Стукнул Василий посохом об пол, сердито свел брови на переносице.
— Вона ты каков, гонец от черкасских и каневских казаков? Верно ли говорит князь? Молчишь? Поди, не ожидал уличения. Ан нет, не сокрылось злодеяние. И вот мой сказ тебе, холоп: за весть, что привез, моя государева милость, а как татю — казнь! — И поднял грозно палец. — Ну-тко, тащите его к дьяку Федьке да опросите с пристрастием, пускай язык развяжет. Может, чего и о крымской орде наврал, не все сказывал, как надлежит?
Не успел Анисим рта раскрыть, как дюжие государевы ратники скрутили ему руки, поволокли, пиная, из дворца по кремлевскому мощеному двору мимо митрополичьих палат и церкви в пыточную избу.
Палач пытал Анисима, а дьяк Федор записывал. Скрипело перо, и выстраивались строка в строку буквицы.
Не вынес Анисим мук, повинился, как тиуна сжег и в казаки убежал, даже что с атаманом Соловейкой знался, не умолчал.
Дьяк хихикает злорадно, приговаривает:
— Ты сказывай, голуба, не таись.
Замолчал Аниська, а Федька на палача прикрикнул:
— Пятки погрей, авось вспомнит еще, для какой иной надобности в Москву заявился, к самому государю!
Палач на руку скор, каленым железом прижег Анисиму ноги. Тот взвыл дико, а дьяк вздохнул:
— Сказывай, не таи, кем в Москву послан и с чем? Что сокрыл от государя?
Молчит Аниська, ненавидяще глядит на дьяка.
— Плесни-ка в него квасом. Вона рыло како разбойное, без страха. — И снова голосом ласковым: — Не упрямься, вор, язык развяжи.
— Атаманом Дашковичем, иного ничего не ведаю, — прохрипел Анисим.
— Ай-яй, —
Конец июля тысяча пятьсот четырнадцатого. Подступили многотысячные московские полки к Смоленску. Заперлись литовцы в городе, приготовились к осаде. Поблескивают бронзой пушки. Полукольцом, от реки и до реки опоясали город. Позади огневого наряда изготовились к приступу пешие ратники, ждут своего часа.
Подъехал великий князь к крепостным воротам на выстрел пищали, коня остановил, приказал ехавшему следом служилому дворянину:
— Объяви смолянам, пускай город добром сдают.
Дворянин сложил ладошки трубочкой, прокричал государевы слова. Со стены в ответ злобно завопил псковский боярин Шершеня:
— Цо, Васька, енто тебе не Псков, а Смоленск, попытай, сунь рыло. Позабыл, как дважды битым утекал?
— Ну, пес, висеть тебе на суку, — погрозил плеткой великий князь и, поворотив коня, поскакал вдоль русских полков.
Издалека государь приметил, князь Юрий выдвинул свои полки, изготовился. Василий осадил коня.
— Назад! Не быть приступу! Огневому наряду стрелять город, покуда не запросятся.
И загрохотали пушки, затянуло небо пороховым дымом. Бьют русские орудия по крепостным стенам, по башням. Мечут ядра в город, рушатся дома. А Степанка придумал ядра на кострах калить и огненными из мортир метать. Загорелся город. Стал Степан к пушке дальнего боя, навел на крепость. Заревела она грозно, а пушкари снова заряжают ее, теперь мелкими свинцовыми ядрышками.
Подошел к пушкарям великий князь, довольный, похвалил, а на Степанку поглядел внимательно, спросил:
— Горазд стрелять. Зовут как?
— Степаном, государь.
— Коли ты, Степан, еще и грамотой владеешь, так быть тебе на Москве при Пушкарном дворе у боярина в помощниках…
Горит Смоленск. Рушатся под градом ядер дома, дым и пыль заволокли город. Мертвых не хоронили. Трупы лежали на улицах, у крепостных стен. В реве пушек тонули стоны раненых.
Народ на подворье смоленского владыки Варсанафия сгрудился. Толпа росла, шумела. Ждали епископа. Он вышел из хором, маленький, тщедушный. Раздались голоса:
— Владыка, к чему воевода город губит?
— Ежели боя ищет, пускай выходит за крепостные стены!
Простер руки епископ, будто ворон взмахнул крыльями, и разом смолк люд. Сказал тихо, по-стариковски, но народ разобрал:
— Пойду я к великому князю Московскому, братья, умолю не рушить город, не губить люд!..
Василий обедал в шатре. Еда скудная, походная, мясо вяленое да репа отварная. Прискакал воевода Щеня, спрыгнул с коня, откинул полог, проговорил быстро:
— Государь, смоленский владыка на мосту стоит, просит три дня срока.