Зори лютые
Шрифт:
Василий вчера велел нарядить к Шуйскому большой обоз, а с ним Репню-Оболенского с конными пищальниками. Пускай два воеводы стерегут тот край.
Василий знал, Сигизмунд попытается вернуть Смоленск, и пусть он убедится, что Русь взяла его не на время, навсегда…
Вошел государь в горницу, прилег на лавку. Хоть и на поправку поворотило, но еще слабость в теле.
В ногах подсела Соломония, положила ему на колено руку.
«К сорока годам подбирается», — подумал о жене Василий без сожаления.
Соломония сказала:
— За
Вздохнула. Василий ответил раздраженно:
— Будя ты, богомольна. Я чаю, ты за двоих поклоны отобьешь. — И повернулся к стене.
— Все богохульствуешь, Василий!
— Шла бы ты, Соломония, в монастырь подобру, — в сердцах кинул Василий. — Ни для любви ты, ни для бабьего дела не создана.
Соломония отняла руку, встала. Тонкие губы искривились.
— Стыдно, Василий, до седины дожили с тобой, а теперь о монастыре речь повел. Норовишь в жены молодую взять, литвинку? Яз знаю о том!
— Коли ведаешь, и добро, — со смешком ответил Василий. — А в монастырь миром не пожелаешь, силой заставлю.
И неожиданно повернулся к Соломонии, приподнялся, выкрикнул зло:
— Я тела бабьего хочу, доколь мослы твои глодать, и сына, кому великое княжение передам! Слышь? Государя!
За узкой калиткой монастырской ограды начиналась окраина Москвы. Был октябрь месяц, но солнце пригревало, и от свалки нечистот посреди дороги нестерпимо зловонило.
Вассиан брел, опустив голову, и редким прохожим, видевшим его грубую власяницу, не приходило на ум, что тело этого монаха знало дорогие боярские одеяния.
Поглощенный своими мыслями, Вассиан не заметил, как дошел до митрополичьих палат. У входа встретился молодой инок, склонил голову:
— Благослови, отче.
Вассиан перекрестил монаха, спросил:
— Не почивает ли отец Варлаам, Ананий?
И, не дождавшись ответа, пошел за монахом.
Ананий провел Вассиана в митрополичью палату, задержался у двери, пропустив гостя. Митрополит сидел в глубоком кресле и, беззвучно шевеля губами, читал книгу. Заслышав шаги, поднял голову. Взгляд у Варлаама проницательный, немигающий.
— Великая княгиня на богомолье в наш монастырь приезжала, — поклонившись, сказал Вассиан и уселся в кресло напротив митрополита. — Сказывала, сколь обид терпит. Чуешь, отче? Коли Соломония уста открыла, душу излила, значит, и впрямь невмоготу великой княгине.
Варлаам выпрямился, бережно закрыл Евангелие.
— Знаю.
— Защити ее, отче. Боярского она рода и бояр в обиду не давала.
— Буду речь вести с государем, — ответил Варлаам.
Вассиан склонил голову. Потом сказал просяще:
— И о себе речь, отче, хочу молвить. Отпусти меня, отче, в скит, душу спасти хочу. Не могу дале на миру, суета сует. И келья монастырская тут, на Москве, не спасение.
Митрополит нахмурился.
— Брат Вассиан, сказывал те яз однажды, гордыней обуян ты еси.
— Нет,
Бледные пальцы Вассиана теребили отделанный золотом и дорогими каменьями переплет книги.
— В скит бежишь, брат Вассиан? — печально спросил митрополит и, не дожидаясь ответа, повысил голос: — А о спасении души государя яз один буду молиться? Нет, и ты, и иже с тобой, все мы перед Богом повинны за грехи великого князя. Яз же не допущу посрамления великой княгини Соломонии и не благословлю государя при живой жене на брак с литвинкою.
— Литовская княжна Елена на европейский манер, в поясе перехват осиный, того и гляди, сломается. Наши боярыни телом во как раздобревши, что перины.
— Не задаста литвинка, верно, но на любовь зла. Тем, по всему, и прикипел к ней Василий, — со злостью произнес Варлаам и перекрестился истово: — Прости, Господи, слова греховные.
Вассиан снова сказал:
— Князь Глинский мыслит с государем породниться и с его помощью вотчины свои литовские воротить. Быть княжне Елене государыней, а Соломонию монастырь ждет.
— Сказал же, не допущу яз сие! — брызгая слюной, выкрикнул Варлаам и неожиданно сорвался с кресла, толкнул дверь, чуть не сшиб с ног молодого монаха.
— Подслушиваешь, Ананий? — выдохнул митрополит угрожающе, — Аль искусителю продался? А может, по чьему наущению?
Молодой монах мелко закрестился, в голосе испуг:
— Отца Вассиана проводил, отче, и задержался.
— Так ли? — не поверил Варлаам и долго смотрел цепким взглядом в спину удалявшегося монаха.
Когда митрополит снова уселся в кресле, Вассиан проговорил:
— Нет в словах Анания искренности. Без Бога живет.
Варлаам ответил с усмешкой:
— Не много жить Ананию…
Проводив Вассиана, Варлаам задумался. Самовластен, ох как самовластен великий князь. Не менее отца своего Ивана Васильевича круто берет. С ним, митрополитом, советов не держит, думу Боярскую созывает редко, да и боярами, что холопами, помыкает. А разве мог простить Варлаам, как Василий указал ему, митрополиту, на дверь? Это ныне-то. А коли на литвинке женится, и совсем жди лиха…
Мысль нарушил вошедший келарь. Варлаам оторвал ладонь от лба, спросил:
— Сыскал ли Анания, Паисий?
Келарь поправил клобук, ответил смиренно:
— Иноки Федор и Никон задержали у княжьих хором, отче.
Митрополит нахмурил брови.
— Дай, Паисий, ключ.
Келарь зазвенел связкой, положил на налой. Варлаам кинул коротко:
— Сам пойду.
Смеркалось, и в митрополичьих палатах зажгли свечи. Варлаам спустился в подполье, отомкнул замок. Со скрипом подалась железная решетка темницы. Стены поросли мхом. Сыро и зябко. Осторожно ступая, Варлаам приблизился к черному провалу ямы. В затхлом воздухе свеча погасла. Из каменного мешка раздался стон.