Зори над Русью

Рапов Михаил Александрович

— Послан был.

— Эмиром?

— Да.

Хан оперся локтем на подушку, долго смотрел на стоявшего перед ним Темира. Вдруг отшвырнул подушку, сел.

— Куда деньги дел, что от Тагая за ярлык привез?

— Мамаю отдал.

Хан будто с цепи сорвался.

— Ну и иди к Мамаю! Иди! Иди!

Темир, пятясь, выбрался из юрты, а хан все еще кричал и швырял подушки. Его именем пишутся ярлыки, раздаются пайцзы! «Довольно! Был молод, подчинялся эмиру. Хватит! Вырос! Я покажу себя Мамаю». Все эти мысли, будто столб пыли на дороге, крутились в голове хана, но, тиская подушки,

он в глубине души понимал, что сам себя обманывает, что не покажет он себя Мамаю. Вот ведь не хватило духа велеть схватить Темира, и по–настоящему сцепиться с Мамаем храбрости не хватит. Оставалось рычать в глубине юрты, пускать пух из подушек и знать, знать, что ты подставной хан, что в жилах твоих течет кровь Чингис–хана, но сила и власть у Мамая.

Темир лишь сейчас понял, что Некомат с Мамаем, а не с ханом дела ведет. Теперь он ждал, что из одной ненависти к Мамаю хан как–нибудь да напакостит купцу. Но ничего не случилось. Купец приехал, долго беседовал, с глазу на глаз с Мамаем и спокойно повез рабынь в Каффу. Идти к Мамаю, говорить о купце Темир поостерегся.

6. ОРДЫНСКАЯ СТРЕЛА

— На Ордынке хоть шаром покати. Народ стороной обходит ордынское подворье. Разбойничают татары, бьют с тына в людей стрелами. Троих уже убили, [229] одного даже до смерти, — ворчал митрополит Алексий.

229

Убить — под этим понимали и сильный удар и ранение. Убить до смерти — значило убить в нашем понимании этого слова.

— А все ты, княже! Погорячился, запер Михайлу Александровича, вот из Орды и нагрянули послы. Нашелся какой–то Иуда, донес.

— Отколь, владыко, ты знаешь, что послы приехали по доносу? — пытался возражать Дмитрий Иванович. Но митрополит стоял на своем: — Донос явный. Так разбойничать на Москве ордынцы давно перестали, а ныне знают, что ты насамовольничал, вот и безобразят. Да и посольство небывалое. Сразу три посла с тысячным караулом.

Что же делать? Над этим ломали голову и Дмитрий Иванович, и Владимир Андреевич, и митрополит. Ответ не находился. Тихо сидела в уголке княгиня Евдокия, ждала, что же придумает Дмитрий. На душе у княгини было смутно.

«Оробел мой белый кречет перед ордынскими коршунами», — невольно думала она, гнала эти мысли, а они лезли и лезли в голову. Но тут в палату вошел воин.

— Дозволь, княже?

— Да.

— Просится к тебе Фомка.

— Нашел время, — нахмурился Дмитрий, — не до него сейчас.

— Я ему то ж твердил, а он свое: «Самое сейчас время», — говорит.

Евдокия поднялась с лавки, подошла к Дмитрию, положила ему руки на грудь:

— Поговори с Фомой. Он зря не скажет, а на выдумки он горазд.

Дмитрий ласково усмехнулся, погладил руку жены.

— Делать нечего, пусти.

На пороге показался Фома, видать, стоял тут же за дверью. Поклонившись всем, он сказал:

— Чаю, ведомо тебе, Дмитрий Иванович, что послы царевы Андор, да Тетюкаш, да Карач на Москве охотой

занялись, людей подстреливают?

— Не новость говоришь, Фома.

— Вот, вот. Я с тем к тебе и пришел. Тебе, княже, с ними, дьяволами, связываться не пристало, а мне в самый раз. Дозволь, я того Карача укорочу.

Все, кто были в палате, уставились на Фому, а Фомка, поглаживая свою дремучую бороду, сказал негромко:

— Выйдем, княже, из горницы на малое время, скажу тебе одному.

— Что ты, Фома, очумел. Кого здесь опасаться? Говори!

— Негоже получится, княже. Задумал я воровство, а посему владыке митрополиту лучше о нем не слышать, а то вдруг он не благословит, вот все дело и пропало. Может, у них, у попов, по–ученому так делать не положено, я не знаю, я попросту.

— Да говори ты, мудрец, — засмеялся митрополит,

— Нет, владыко, не прогневайся. Лучше я князю одному скажу. Што тебя во грех вводить. И не мудрец я, и дело не мудреное.

Дмитрий переглянулся с митрополитом, встал:

— Ну что с тобой делать, идем.

Хотя дверь за князем закрылась не плотно, но шепота Фомки было не разобрать, зато явственно донеслось громкое восклицание князя:

— Ты в своем уме, Фома?! Или пьян?

— Отнюдь нет, княже! Ума я не растерял, а выпил самую малость для храбрости. — И Владимир, и княгиня, и митрополит, услышав ответ Фомы, невольно улыбнулись.

Князь вошел обратно, держа в руках три наконечника от стрел, бросил их на стол. Владимир Андреевич наклонился над ними, потом взглянул на брата.

— Татарские стрелы. Со свистульками.

— На этом Фома все и построил, — ответил Дмитрий и, подумав, добавил: — Нынче ночью князя Михайлу придется отпустить.

— А что же Фома затеял? — не утерпев, спросила княгиня.

— Вестимо, разбой! А я, Дуня, не стал ему перечить.

7. УТРО ВЕЧЕРА МУДРЕНЕЕ

На следующее утро Фома, одетый в тяжелый боевой доспех, вышел на Ордынку и не торопясь пошел мимо ордынского подворья. Прошел. Ничего. Фома выругался, повернул обратно. Из–за тына стали выглядывать татары. Фома с явной дерзостью подошел еще ближе и, поворачиваясь другой раз, плюнул через плечо в сторону подворья. Тотчас с пронзительным свистом в Фому полетела стрела, угодила в щит. Фоме только того и нужно было, юркнул в ближайший переулок. Там он осторожно вытащил стрелу, привязал к ней клок пакли, пропитанной жиром, высек огонь, поджег и, выскочив на Ордынку, пустил горящую стрелу в крышу ордынского терема. Стрела впилась в дранку, горела. Задымилась крыша. Татары с криком полезли тушить пожар, а Фома был таков.

Час спустя все три посла поскакали в Кремль. Мчались они во весь опор. Народ шарахался в стороны. В руках у Карача обгорелая стрела. Ворота Кремля были открыты. Князь Дмитрий встретил послов на Красном крыльце. Грозно нахмурясь, послы прошли в палату. Там Карач бросил на стол стрелу и закричал, зачастил так, что переводчик едва успевал за ним.

Дмитрий взял в руки стрелу, в раздумье качал головой, показывая стрелу Владимиру, ткнул пальцем в наконечник, Потом прервал посла, который все не мог угомониться.