Зори над Русью
Шрифт:
«Нет! Не уйти!»
Вдруг Бориско полетел куда–то вниз. С силой ткнулся лицом в мокрый песок и, оглушенный, потерял сознание…
На рассвете холодная роса помогла парню очнуться. Сначала Бориско никак не мог понять, где он: перед глазами висели какие–то коряги. Но, оглянувшись, парень увидел, что лежит он в яме под корнями вывороченной столетней сосны. Сознание приходило медленно, вместе с болью в избитом, изодранном теле. Как израненный зверь ищет укромного логова, где можно отлежаться, так и Бориско заполз поглубже под корни и затих. С корней вдруг
— Подержи–ко щит. Я слезу, посмотрю, нет ли его под корнями, — сказал один из тверичей, судя по голосу, молодой воин.
Бориско задыхался от злобы. «Спустись, спустись в яму. Голыми руками задушу, а там будь что будет!»
Но тут другой голос (Бориско понял: говорил старик) откликнулся:
— Лезть в яму непошто. Нет там никого.
— Почем ты знаешь?
— А вон, гляди. В самой середке колокольчик растет. Будь он там, непременно смял бы цветок, да и следов на песке нет, вишь, как осыпался песок, так и лежит.
— У тебя и глаз, Пантелей Митрич! — восхищенно воскликнул молодой.
— Поживи с мое, и у тебя глаз зорок будет… Пошли дальше. Искать его надо. Здесь он где–то, далеко ему не уйти.
Опять звякнули кольчуги, несколько раз хрустнул валежник, потом хруст затих. Ушли!
Бориско покосился, увидел одним глазом: со дна ямы тянется к свету высокий стебель лесного колокольчика. Нежные, бледно–лиловые цветы его тихо покачивались. Как уцелел колокольчик, Бориско и сам не мог понять…
Весь день шарили тверичи по лесу. Их голоса стихли только вечером, когда в лесу стемнело. Но парень решился покинуть свою берлогу лишь на следующее утро.
Бориско плохо соображал, куда он бредет. Может быть, шел прямо, может быть, кружил, кто знает, только на третьи сутки он вышел к жилью. Посреди поляны, засеянной овсом, стояла покосившаяся избушка, из открытой двери валил дым, изба была курная, да и какой же ей быть в лесной глуши? Парень совсем ослабел от голода и с тупым равнодушием напрямик по овсу пошел к избе. Навстречу с лаем кинулся пес. Из двери выглянул хозяин. Что–то странно знакомое было в его лице.
Парень остановился, присматриваясь. Где он видел эти живые глаза на испитом лице? Эти руки с тонкими, иссохшими пальцами, опирающиеся на суковатый посох?
— Откуда ты, болезный? — спросил старик.
— Заблудился я.
— Заблудился?.. Сумел. Дорога–то рядом.
— Куда дорога? — с тревогой спросил Бориско.
— А в Тверь.
Старик увидел, как гостя шатнуло, будто готов он был сорваться с места и бежать без оглядки. Дед сказал примирительно:
— А ты, друг, не тревожься. Не надобно тебе в Тверь, иную дорогу найдем. Заходи в избу.
Передохнув и поев, Бориско собрался уходить. Старик покачал головой.
— Куда спешишь? Ночуй.
— Нельзя мне.
— Почему?
Бориско
— Тверь рядом. Князь Михайло меня там ждет не дождется, а мне что–то боязно с ним встречаться. Боюсь, велит шкуру спустить кнутами.
— Что и говорить, — откликнулся старик. — Тверской князь человек лютый, и сердце у него аки львиное.
Бориско поднял голову. Слышал он эти слова!
— Дед, да не ты ли той осенью вышел из лесу князя Михайлу обличать?
Старик ответил вопросом:
— Аль и ты с ним походом из Литвы в Тверь шел? Побывал я под копытами княжого коня. Спасибо, воины объехали, не затоптали.
— Дед! — Бориско схватил старика за руки: — Дед, спаси меня, выведи на дорогу.
— Да куда тебе надобно?
— Все равно куда, лишь бы от Твери подальше…
— Ишь ты какой. Ну что ж, пойдем…
Не смел Бориско спрашивать встречных, куда ведет дорога, на которую поставил его старик, но чем дальше он шел, тем больше ему казалось, что идет он в Москву.
«Москву мне, пожалуй, лучше стороной обойти», — подумывал Бориско, но, вконец измучившись, он даже и не попытался свернуть с дороги. А дорога и впрямь вела в Москву.
«Куда же и идти, коли не в Москву, человеку, который от Тверского князя бежит», — рассуждал старик сам с собой, когда выводил Бориску на московскую дорогу.
И вот настало утро, когда Бориско медленно подходил к Москве. Котомка, в которую сунул старик пресных лепешек, давно была пуста. Парня шатало с голодухи.
А Москва тянула к себе, здесь можно затеряться в толпе, можно промыслить еды, москвичи тароваты. «Кто меня здесь узнает?» — думал Бориско, но вышло совсем по–иному.
В Занеглименье он пробрался на ближайший базар и только было приноровился в обжорном ряду попросить милостыню, как вдруг чья–то рука ухватила его за космы волос. Голову рванули кверху.
— Так и есть, он!
— Государь, Семен Михайлович, помилуй… — зашептал, заикаясь, Бориско.
— Чего тебя миловать? Откуда ты? — спросил Семен Мелик.
— Из сельца Андреевского.
— Ишь тиун! Чего же ты нищенствуешь?
— Вышибли меня из села.
— Кто? Кашинцы?
— Зачем меня кашинцам трогать? Выбил меня Ванька Вельяминов с тверичами. За худую разведку кашинских дел поволокли меня на расправу в Тверь. Я от них еле ноги унес.
— А не брешешь? Не Михайло Васильевич, новый князь Кашинский, тебя выбил из села?
— Что ты, Семен Михайлович, я Михайлу Кашинского и в глаза не видал.
— Пойдем со мной, — коротко приказал Семен.
Понуро шагая перед Семеном, Бориско даже вздыхать боялся. Унылые мысли ползли медленной, угрюмой чередой: «Вот и пропал! Давно ли путы с рук содрал, глядь, руки вновь скручены и конец веревки Семен держит… Что только со мной и будет? Ой, что будет?..»
Когда подходили к Кремлю, Бориско поднял голову, взглянул округлившимися от страха глазами на белокаменную твердыню и опять поник головой.