Зори над Русью

Рапов Михаил Александрович

«Ни бровей, ни ресниц! На месте глаз два кровавых провала».

Малаша успела разглядеть слезы и сукровицу, текущие из пустых выжженных глазниц и теряющиеся там, где должно быть лицо, там, где был один сплошной, багровый пузырь. Не было сил глядеть на страдания такого малыша.

«Господи, его–то за что?»

— Мальчик, мальчик, подь сюды, болезный…

Мальчик слепо ткнулся Малаше в колени, метнулся в сторону, прямо в распахнутые ворота собора.

Там, в глубине, в дыму копошилась сплошная темная масса. Задыхающиеся люди рвались наружу, в дверях давили друг друга. Не разберешь, кто еще жив, кто уже задохнулся. Тяжелые клубы дыма душили

Малашу, сознание мутилось. Ее сшибли с паперти. Несколько мгновений она лежала ничком. Потом боль в руке заставила очнуться. Пальцы придавила к земле чья–то нога, обутая в растрепанный лапоть, а вернее, совсем не обутая: и пятка, и пальцы торчали наружу. Малаша и сама не понимала, почему так ясно разглядела эти черные, грязные пальцы с заскорузлыми ногтями, а догадаться, что пальцы совсем рядом, перед глазами, не могла, она просто дернула руку, и лапоть исчез.

Малаша поднялась, сделала несколько неверных шагов, сквозь дым еле разглядела человека. Сидел он у тына, лицом в колени, охватив руками окровавленную голову. Что–то неуловимо знакомое было в нем. Малаша наклонилась, тронула слипшиеся волосы. Он со стоном поднял голову.

— Горазд!

Так вот, оказывается, для чего еще стоило жить! Пробиться к реке, вытащить Горазда, спасти его…

Никогда не думала Малаша, что Горазд может быть так тяжел. Тащила его, задыхалась, голыми ладонями тушила искры в волосах. Душил кашель, в горле полно дымной горечи. Много раз казалось, что не устоит на, ногах, уронит Горазда, рухнет сама. Когда в багровом дыму чуть проблеснула светлая полоса, даже не обрадовалась, не поверила, что вышла к реке. Но это была Тверца. Только у самой воды оставили силы Малашу, не опустила, уронила бесчувственное тело Горазда. Сама упала коленями на мокрый песок, зачерпнула пригоршню воды. Ее тут же рванули назад, повалили.

— Ребята! Смотри, у бабы на шее ожерелье, на руках браслеты.

— Вдарь ее, чтоб не трепыхалась. Обдирать способнее…

Малаша очнулась лишь тогда, когда, ломая пальцы, с них стали срывать перстни.

Села, дико озираясь вокруг. Увидала: двое тверских воинов с хохотом стаскивали сарафан с какой–то девушки. Она отбивалась молча, стиснув зубы. Куда там! Сорвали и уже не для добычи, для глумления рванули на ней сорочку. Один с маху припечатал свою пятерню на хрупкой девичьей спине. Полонянка шатнулась от удара, попыталась ладонями прикрыть наготу. Тверич схватил ее за запястья, выламывая руки, потянул к себе.

Лучше бы Малаше не видеть, как в молчаливой схватке девушка прокусила себе губу, как от страха, будто от холода, все тело ее покрылось гусиной кожей.

Внезапно девушка выскользнула из корявых рук тверича, он успел ухватить ее за волосы, но не удержал. Слабо вскрикнув, она бросилась вниз, в Тверцу. В руке у него остался лишь клок волос. Из глубины шапкой поднялись пузыри.

Малаша передернула плечами и вдруг поняла, что и она обнажена совсем, что и на нее, как на добычу, глядят озверелые победители. Видно, этой горечи только и недоставало.

Она вскочила. Чьи–то руки бесстыдно схватили ее. Вырываясь, Малаша укусила врага, пальцы, вцепившиеся в нее, разжались. Она кинулась к воде, ее опять схватили, вся содрогаясь от омерзения, она вырвалась еще раз.

Темная глубина рядом. Избавление от мук, от позора здесь, в омуте. Не раздумывая, не колеблясь, она бросилась в омут…

С песка медленно поднялся Горазд. Не веря себе, протер глаза.

«Нет! Явь! Жен и девиц обдирают до последней наготы. Сраму не снеся, те кидаются в

воду, а тверичам забава. Вяжут пленников, бьют строптивых. Весь берег завален трупами. — Еще раз протер глаза. — Нет, не мерещится, нет, явь, которой и в больном бреду не увидишь. А князь–то, князь Михайло сидит на коне, подбоченился, хохочет, глядя на муки людей».

Горазд шел на князя, не спуская с него глаз. Только раз, наткнувшись на труп, он взглянул себе под ноги, увидел раздробленный череп и красную лужу, впитавшуюся в песок, весь содрогаясь, пошел дальше, твердо отстранил вставшего ему на дороге воина.

— Княже!

Михайлу Александровича обжег взгляд Горазда, но, едва посмотрев на него, князь понял: «Мужик не опасен, еле на ногах стоит».

Разлепив сухие губы, Горазд повторил:

— Княже! Трудился я на боярыню Паучиху. Видно, на роду мне написано снова в кабалу идти, но пока я человек вольный. Так слушай же вольное слово. Слушай! Такого разбоя, что ты с Торжком учинил, и поганые не делали! — Замолк. Широко открытым ртом схватил воздух и вдруг, ощерясь, крикнул, как плюнул: — Так будь ты проклят!

Всю силу своей ненависти метнул он в князя этим криком. В ответ княжий меч взвился над головой Горазда, стремительно падал вниз, но в какой–то миг князь рванул клинок в сторону. Свистнув над самым ухом Горазда, меч лишь слегка поранил его плечо.

— Черт! Ты же златокузнец боярыни Василисы! Так?

Горазд молчал. Не рана, нет — гнев, ярость острой болью прошли по хребту, цепко сжали сердце, а князь, хохотнув, ощерил клыки:

— Твое счастье, пес, узнал я тебя. Пригодишься! Эй! Связать его!

13. ПОД ГРОЗОВОЙ ТУЧЕЙ

Тверские рати не остались ночевать на еще курившемся пожарище Торжка. Прямо на закат уходил полк князя Михайлы. С ненавистью глядели им вслед израненные, связанные люди, последнее проклятие бросали им вслед умирающие, и долго еще народ смотрел в дымную, багровую муть, где утонула тверская рать.

Словно вдогонку за уходящей ратью, с востока поднималась туча. Чем дальше, тем чаще ее лиловые и пурпурные космы разрывала мгновенной вспышкой ослепительная молния. Издалека накатывались зловещие раскаты грома. Перед надвигающейся грозой все стихло: упал ветер, смолкли птицы, и только на берегу Тверцы не смолкали стоны раненых.

В этот час, миновав цепь неподвижно стоявших стражников, на берег вышел тот самый монах, который перед битвой уговаривал новоторжцев покориться князю Михаиле. Медленно черной тенью переходил он с места на место. Напутствовал умирающих, поправлял повязки раненым, подавал воду связанным. Горазд воспаленными глазами упорно следил за ним; ждал, когда он подойдет. Наконец монах приблизился. Облизнув сухие, потрескавшиеся губы, Горазд попросил хриплым шепотом:

— Испить бы, отче!

Монах услышал, торопливо зачерпнул деревянным ковшиком воду, протягивая ковш Горазду, заговорил с мягкой задушевностью:

— Во едином часе погиб град, а ветер пепел развеял, и ныне там, где стоял Торжок, не бысть ничегоже, лишь кости мертвых. Смиряйтесь, добрые люди, ибо кто знает меру гнева господня. Глядите, потухло пламя на земле, а с небеси огонь полыхает. Вон она, гроза–то. Сие все навел господь грехов ради наших. Разумейте, братия, не было града тверже и сильнее Ерусалима, а Тит цезарь взял Ерусалим и попленил весь град, и стоял Ерусалим пуст шестьдесят лет. Такоже и град Новый Торг погиб ныне. За высокоумие покарал господь новогородцев вкупе с новоторжцами. Смиряйтесь, смиряйтесь, братия…