Зощенко
Шрифт:
«Товарищи весьма много говорили, какие нужны темы. Это так. Но не упомянули об одной весьма существенной теме: задача писателя — весьма полно, четко и ясно сказать для массового слушателя и читателя, что такое фашизм, какова реакционная сущность его и какова философия фашизма, потому что большинство не знает этого дела, и тут требуются статьи, не сниженные по качеству. У нас выпущены плакаты “Фашизм — зверь, чудовище!”. Но почему? Нужно показать это. Не забыть рассказать, что фашизм зачеркивает сознание, что фашизм выступил как раскрепощение низменных инстинктов. Тут нужны статьи короткие, популярного характера, которые
А жанр может быть любой. Может быть для театра и миниатюра, но эта тема не менее важна, чем та, о которой говорили товарищи».
Здесь он уже явно подходит к идее книги — и книга «Перед восходом солнца» написана явно для этой цели. Но в опубликованном в журнале «Октябрь» тексте нет строк, разоблачающих философию фашизма! Почему?
Загадку эту открыл тот же Дмитрий Молдавский, получивший уже в 1966 году, во время «оттепели», задание от издательства «Советский писатель» — написать книгу о Михаиле Зощенко. Естественно, не противоречащую идеологии тех лет.
Молдавский вспоминает, как он взял в библиотеке Дома писателей с десяток томов Зощенко — и старые, и новые издания (его к тому времени уже стали потихоньку переиздавать).
Дмитрий Молдавский рассказывает:
«Я решил познакомиться с вдовой писателя — Верой Владимировной, адрес которой мне дал М.Л. Слонимский, невероятно обрадовавшийся тому, что издательство начало эту работу. Я позвонил ей и получил приглашение прийти завтра утром, не слишком рано, но и не очень поздно.
На следующий день, часов в двенадцать я поднялся по лестнице дома по каналу Грибоедова, 9, в надстройку, именуемую на языке ленинградских литераторов “недоскреб”. Дверь мне открыла немолодая женщина, строго одетая, ввела меня в кабинет, села на краешек стула и предложила сесть мне. И сразу же заговорила с такой ледяной вежливостью, что я понял: кто-то уже успел позаботиться о том, чтобы этот разговор у нас не получился. Подумал — надо было попросить Михаила Леонидовича представить меня, но что толку думать об этом теперь…
Вера Владимировна очень сухо и очень четко сказала, что все материалы переданы ею в архив, “в соответствии с интересами науки”, а она сама, к сожалению, слишком занята, чтобы помочь мне какими-либо консультациями.
Вежливо поблагодарив, я пошел к выходу, но вдруг сказал: “Вот в шкафу моя книжка”.
…Вера Владимировна подошла к шкафу, достала мою книжку, взглянула на подпись и дату (1952 г.). Тут я обратил внимание на то, что довоенных книг-подарков было очень много, были и книги военных лет. Но книг послевоенных почти не было. Несколько книг уже конца пятидесятых стояло у самого края.
— …Подождите, — сказала Вера Владимировна с нотой удивления. И, мгновенно изменив тон, уже сердечно сказала: — Пожалуйста, вернитесь, вы знаете…
Тут последовало объяснение, к завершению которого я уже сидел в кресле, а вокруг меня возникали рукописи, папки, тетрадки… А уже после выхода моей книги отдала мне машинописный текст повести “Перед восходом солнца” с авторскими поправками!»
И — поразительное открытие! Молдавский пишет:
«Мы сравниваем имеющийся у нас вариант машинописной копии повести… и вариант окончательный, частично опубликованный, частично подготовленный к печати. И обнаруживаем —
Написав: “Результат войны мне был ясен” и “есть нечто дикое и даже комичное в идее 'расы господ' “, М. Зощенко в своей типичной манере, “с пониманием”, со сдерживаемой яростью размышляет: “Прежде всего это плохая пропаганда. Об этом господстве можно было объявить несколько позднее. Допустим, когда победа в руках. Иначе это сердит противников и ослабляет союзников… Нарочно уменьшим масштаб. Человек может прийти просто в ярость, если во время драки ему крикнут, что он дрянь и дерьмо и что только тот, кто дерется с ним, представляет собой некоторую ценность.
Ярость прибавляет силу. Заносчивые слова обращаются во вред. Друг, стоящий рядом, делает “подножку”. Минута — и гордый человек лежит поверженный в прах с разбитым рылом… К тому же мирового господства с помощью железа и пули не бывает. Бывает убийство, вооруженные налет или нашествие. Но как господство это не квалифицируется».
Да — в том, что за книгой никто не признал антифашистской направленности, может быть, «повинен» и сам Зощенко, сокративший в рукописи философские, публицистические страницы. Их никто не увидел — и судьба Зощенко дала крен. Спасли бы его эти страницы, если бы он их не убрал? Вряд ли. Случайности, говорят, лишь способ проявления неизбежного. Книги Зощенко всегда «не соответствовали» нормам соцреализма. Надо бы понять раз и навсегда, что Зощенко есть Зощенко и что надо не «переламывать» его, а, наоборот, им гордиться.
Начался обвал в прессе, едва «не похоронивший» Зощенко. Его называли даже «дезертиром», укрывшимся в тылу, когда другие воевали. Это было для него особенно невыносимо. Большинство писателей, даже носивших во время войны форму, были военными корреспондентами или редакторами. На линию фронта если выезжали, то ненадолго, в боях они не участвовали, их берегли. Если кто воевал, то это Зощенко — в Первую мировую лежал под ураганным огнем у колючей проволоки, был ранен, отравлен газами, получил боевые награды. Отдав войне здоровье, был списан… И его теперь называли — дезертир!
ГРУСТНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ
Он хотел вернуться в Ленинград, закрыться, спрятаться. Но и Ленинград Зощенко не принимал, разрешение вернуться давали далеко не всем ленинградцам, лишь самым нужным. Зощенко, особенно после разгромных статей, городу был не нужен. А помнится, в 1929 году он был назван «самым известным человеком города»! И тут, уже в который раз, его спасает Лидия Чалова. Хотя и понимает, что это приведет их к расставанию. Он окажется дома, в семье, а она — снова «ни при чем».
Но она — человек ответственный (хотя, как нам кажется, сдержанный в чувствах… Или только в воспоминаниях?). Она ходит по инстанциям, посещает Союз писателей. И уговаривает тогдашнего главу Союза, Виссариона Саянова, похлопотать за Зощенко — и тот соглашается. Вообще роль Виссариона Саянова в жизни Зощенко оказалась роковой… Хотя он, конечно, этого не хотел. Остался бы Зощенко в Москве… Или, скажем, остался бы в Москве Пушкин… Глядишь, и «пронесло» бы. Но судьба всегда ведет гениев туда, где опасно. Их трагедия — неотъемлемая часть их славы.