Зов арены
Шрифт:
На площади зазвучали трубы, оповещавшие о начале казни, и Алинор отложила в сторону свитки, которые просматривала — это были записи ее отца. Из них девушка узнала обо всем: о предательстве Хавлата, о том, почему ее отец опасался Куршахаса — таинственного вельможу, который или держал в руках Хавлата, или сам зависел от него, о том, как постепенно шло возвышение Хавлата при дворе, как злоупотреблял он своей властью. Последнюю запись отец сделал вчера. Тонким изящным почерком Эримиор написал, что намерен совершить колдовской ритуал и принести в жертву Лейру ради всеобщего блага. Затем он обратился к богам,
Снова запели трубы. Алинор оперлась на подоконник и начала рассматривать толпу внизу. Один из приближенных наместника, разодетый в алые и золотые тона, пересек площадь на белом скакуне, затем спешился и взобрался по ступенькам на высокий помост.
В это мгновение в дверь комнаты Алинор постучали. Она резко обернулась на стук и сердито крикнула:
— Я же говорила, чтобы меня оставили в покое!
— Прости, госпожа,— послушался голос доверенного слуги.— Я по важному делу.
— Важнее, чем смерть моего отца? — вспыхнула она, но потом вдруг уступила: — Входи.
Слуга с поклоном застыл в дверях.
— Я могу говорить, госпожа? — спросил он.
Алинор кивнула.
— Госпожа, я пришел сообщить, что большая часть слуг покинула дом.
— Как это «покинула»?
— Они ушли. Остались только шестеро, из них двое рабов и та девица.
— Аейра?
— Да.
— А остальные?
Слуга пожал плечами:
— Дом пуст.
— Они не хотят прислуживать в доме изменника? — фыркнула Алинор.— А те, кто остался? А, Тирс? Вы тоже сбежите?
Слуга гордо поднял голову:
— Пока ты платишь нам, мы останемся с тобой, а рабы… Куда они денутся?
— Очень хорошо…— Над площадью снова разнесся звук труб.— А теперь уходи, Тирс.
— Хорошо, госпожа.— Слуга поклонился и, пятясь, вышел.
Алинор снова обернулась к окну и стала смотреть на площадь.
Человек на помосте дочитывал приговор Эримиору. Снова зазвучали трубы, а толпа оживилась, увидев, что от тюрьмы отъехала тележка, влекомая медлительной понурой лошадью. На тележке, съежившись, сидел узник, скованный по рукам и ногам.
Толпа взревела и начала швырять в него комья грязи. Повозка остановилась у лестницы, ведущей на помост, и двое стражников вытащили осужденного. Зрители подобно приливной волне хлынули вперед, но мечники, окружавшие помост, сумели удержать их, пока с Эримиора снимали цепи и вели его к месту казни.
Публика засвистела и заулюлюкала, а на помост полетели камни и гнилье. На сей раз пришлось уже действовать конной страже.
Разгоряченные, напуганные невероятным шумом лошади рванулись вперед, и люди, чтобы не очутиться под копытами, были вынуждены отступить. Даже на самых пьяных возможность получить увечье, а то и погибнуть, подействовала отрезвляюще.
Вскоре из здания суда в сопровождении стражников прибыл палач. Глашатай вновь зачитал приговор, и палача провели по лестнице на помост. Это был огромный мужчина, наготу которого прикрывала лишь темная набедренная повязка, перехваченная под выпирающим животом широким кожаным ремнем. Его голову скрывал черный капюшон, доходивший до середины спины и груди. В могучих руках он нес множество страшных орудий для пыток.
Несколько стражников поднялись вместе с палачом. Они сорвали
Толпа ликовала, зеваки дрожали от нетерпения, желая поскорей увидеть, как будут мучить проклятого изменника.
Городские стражники сошли вниз и заняли свои места в оцеплении, которое удерживало наиболее рьяных горожан. Палач остался один на один с жертвой.
Он был мастером своего дела. Получая невыразимое удовольствие от того, что вытворял с осужденными, он умел не только сделать пытку наиболее мучительной и изощренной, но и ловко управлял настроениями толпы.
Казалось, он не обращал ни малейшего внимания на публику, но, как великий лицедей, улавливал чувства зрителей, безошибочно угадывая, когда нужно дать передохнуть жертве, чтобы представление не закончилось слишком быстро, когда пора пустить кровь, а когда надо начать переламывать кости. И сейчас он заставлял Эримиора то истошно вопить, то впадать в беспамятство, а толпа, все более распаляясь, подхватывала крики несчастного, словно многоголосый хор, который вторит запевале.
Казнь началась с бичевания, легкого, вполсилы, но обжигающий конец хлыста оставлял яркие и глубокие следы на коже жертвы. Затем палач сделал небольшие разрезы на его лице, кистях и ступнях и более глубокие — на боках, груди и спине.
Когда затуманившиеся от жгучей боли глаза несчастного снова прояснились, в ход пошли раскаленные щипцы, и в воздухе повисла вонь горящей плоти. Потом снова последовало бичевание, но на этот раз в хлыст были воткнуты острые колючки, раздиравшие тело в клочья. В раны палач старательно втер соль и перец и тут же, снова взявшись за щипцы, начал медленно, по суставам, отделять пальцы рук и ног.
Превратив тело жертвы в сплошную рану и не оставив ни одной целой кости, мучитель принялся за лицо. Палач старательно и неторопливо вырезал и раскладывал лоскуты кожи, затем аккуратно выдавил глаза и искромсал шею, не затронув, однако, голосовые связки, чтобы Эримиор мог кричать. И каждый нечеловеческий вопль возбужденная толпа встречала восторженным визгом.
Алинор смотрела не отрываясь, и бешеная ненависть клокотала в ее груди. Безудержная ярость нарастала, заполняя душу девушки, не оставляя места другим чувствам, и чем сильнее она становилась, тем спокойнее было лицо Алинор и в тот миг, когда палач отрубил ее отцу голову, любящая дочь словно умерла вместе с ним.
Алинор вовсе не была неженкой, и ей уже не раз приходилось видеть не менее ужасные казни. Так всегда терзали осужденных на смерть преступников. Но ведь ее отец осужден неправедно и несправедливо. Он был ни в чем не виновен.
А судьи, пославшие его на смерть, даже не усомнились в своей правоте. И Хавлат, подлый и коварный, прибравший к рукам суд, жив, здоров и счастлив. Без всяких помех он будет творить свои темные дела, замышлять новые преступления, клеветать на своих врагов, и ничто его не остановит.