Зов кукушки
Шрифт:
Не успел он отправить сообщение, как раздался телефонный звонок.
— Да, алло?
— Огги? — прогремел из Германии голос Грэма Хардейкра. — Есть информация по Агьемену.
— Обалдеть, какая оперативность. — Страйк вытащил блокнот. — Записываю.
— Джонас Фрэнсис Агьемен, лейтенант инженерных войск. Двадцать один год, холост, убыл к месту несения службы одиннадцатого января. Возвращается в июне. Ближайшие родственники: мать. Братьев, сестер нет, детей нет.
Прижимая телефон щекой к плечу, Страйк торопливо строчил в блокноте.
— С
— Могу сбросить по электронке.
Страйк продиктовал Хардейкру электронный адрес офиса, и после обоюдных дежурных вопросов о жизни и пожеланий удачи разговор был закончен.
Часы показывали без пяти одиннадцать. С телефоном в руке, Страйк ждал на тихой зеленой площади; за оградой резвились дети; васильковое небо рассекал белой полосой крошечный серебристый самолетик. Наконец в телефоне еле слышно звякнуло сообщение от Бристоу:
— Ну извини, Джон, — со вздохом пробормотал Страйк, поднялся по ступеням и нажал кнопку звонка леди Бристоу.
В подъезде, тихом, просторном и светлом, несмотря ни на что, висел унылый общественный дух, который не могли развеять ни сухоцветы в большой вазе раструбом, ни темно-зеленый ковер, ни блекло-желтая краска стен, — все это, очевидно, было выбрано по принципу безобидности. Как и на Кентигерн-Гарденз, здесь был лифт, только с деревянными дверцами. Но Страйк решил подняться пешком. В доме ощущалась какая-то захудалость, ничуть, впрочем, не заслонявшая спокойную ауру богатства.
Дверь квартиры верхнего этажа распахнула улыбчивая темнокожая сиделка, присланная из Центра помощи онкологическим больным.
— Вы не мистер Бристоу, — жизнерадостно сообщила она.
— Да, верно, я Корморан Страйк. А Джон скоро будет.
Женщина позволила ему войти. В прихожей у леди Бристоу царил приятный беспорядок. На фоне приглушенно-красных обоев выделялись акварели в старинных золоченых рамах; под стойкой для зонтов стояли трости, на крючках висели пальто. Справа, в конце коридора, за неплотно прикрытой дверью, Страйк разглядел кабинет: массивный деревянный письменный стол и офисное кресло, спинкой к входу.
— Подождите, пожалуйста, в гостиной, а я узнаю, сможет ли леди Бристоу вас принять.
— Да, конечно.
Он оказался в уютной комнате с нежно-желтыми стенами, где было множество книжных шкафов с фотографиями на полках. На приставном столике возле удобного, обитого мебельным ситцем дивана стоял древний дисковый телефон. Убедившись, что сиделка скрылась, Страйк аккуратно сдвинул трубку с рычага.
В эркере на изящном столике для корреспонденции стояла большая фотография в серебряной рамке, изображающая сэра и леди Бристоу в день их свадьбы. Жених, плотный, сияющий бородач, выглядел значительно старше невесты, тоненькой, миловидной, но безжизненной блондинки. Страйк повернулся спиной к дверям, изображая интерес к этой фотографии, а сам выдвинул маленький резной ящичек вишневого дерева. Внутри лежала стопка голубой почтовой бумаги
— Мистер Страйк? Вы можете войти.
Назад, в тот же приглушенно-красный коридор, через короткий проход — и в большую спальню с преобладанием серо-голубого и белого, где все дышало утонченным вкусом. Слева было две распахнутые двери: одна — в небольшую туалетную комнату, а другая, очевидно, в гардеробную. Среди элегантной мебели французского стиля наглыми проходимцами выглядели атрибуты тяжелой болезни: капельница на металлической стойке, сверкающее чистотой судно на комоде и целый арсенал лекарств.
Одетая в стеганое ночное платье цвета слоновой кости, больная полулежала на горке белоснежных подушек и казалась совсем маленькой на необъятной резной кровати. В этой женщине не осталось ничего от юной, миловидной леди Бристоу. Из-под сухой, пергаментной кожи выпирали кости. Глаза, мутные, подернутые пеленой, ввалились, а сквозь тонкие, как у младенца, седые кудельки просвечивал розовый скальп. Исхудавшие руки застыли поверх одеяла, из вены торчал катетер. В комнате явственно ощущалось присутствие смерти, как будто она терпеливо и вежливо ждала за портьерой.
В воздухе витал слабый аромат липового цвета, который не мог перебить запахи дезинфицирующих средств и распада плоти. Эти запахи напомнили Страйку госпиталь, где он, совершенно беспомощный, провалялся несколько месяцев кряду. В этой комнате тоже был эркер, окно которого слегка приоткрыли, так что сюда проникал теплый свежий воздух и отдаленный детский гомон. Тронутые солнцем верхушки платанов заглядывали в стекло.
— Вы детектив?
У нее был слабый, надтреснутый голос; речь звучала невнятно. Страйк не знал, что сказал ей Бристоу насчет его рода занятий, и почувствовал облегчение оттого, что хотя бы это можно не объяснять.
— Да, меня зовут Корморан Страйк.
— Где Джон?
— Его задержали на работе.
— Опять, — прошептала она, а потом: — Тони совсем его загнал. Это несправедливо. — Остановив мутный взгляд на Страйке, она едва заметным движением пальца указала на небольшой расписной стул. — Садитесь.
Вокруг ее поблекших радужек обозначились белые линии. Присев на низкий стул, Страйк заметил на прикроватном столике еще две фотографии в серебряных рамках. Его как током ударило: на него — глаза в глаза — смотрел десятилетний Чарли Бристоу, в школьной рубашке с огромным узлом галстука, круглолицый, с удлиненной гривкой волос, навеки застывший в восьмидесятых. Такой же точно, какой махал на прощанье своему лучшему другу Корморану Страйку, надеясь встретиться вновь после Пасхи.
Рядом с портретом Чарли стояла фотография поменьше: хрупкая девочка с длинными черными кудряшками и большими карими глазами, в синем форменном платьице: Лула Лэндри в возрасте лет шести.
— Мэри, — позвала, не повышая голоса, леди Бристоу, и в спальне тут же возникла сиделка. — Предложите, пожалуйста, мистеру Страйку… кофе? Чай? — спросила она, и Страйк перенесся на два с половиной десятилетия назад, когда в солнечном саду приветливая светловолосая мать Чарли Бристоу приносила им лимонад со льдом.